Дмитрий Вересов - Третья тетрадь

Но я, я столько лет хотела забыть, но не смогла ни забыть, ни забыться. И чем больше я увлекалась, тем сильнее помнила. С чего мне тебя щадить, с того, что ты, видите ли, улучил время написать мне? А у меня его теперь предостаточно, и я владею такой роскошью, чтобы вспоминать подробности. Какой был вечер, ты же не можешь не помнить, какой был вечер! Город стоял, резко выдаваясь своим темно-серым грязным колоритом на ярком фоне неба, я дышала весной. И ты заехал за мной в этих новых клетчатых брюках, эта клетка до сих пор мельтешит передо мной до тошноты. Я еще удивилась, что у тебя есть свободное время, ты же собирался к Ап. Гр.

„Какой весенний вечер, Поля, поедем покатаемся… немного“. О, как редко бывал у тебя такой тон, такие простые слова. Мы ехали, а ты сидел как убитый и временами все вздрагивал и жал мою руку. „Кладбище?“ – удивилась я. „Это ничего, ничего“. Я выпрыгнула неудачно, ботинки промокли. „Пойдем, тут неподалеку… дом, ты простудишься“. Мы шли под руку, и я рукой чувствовала, как бьется твое сердце, и мне не надо было слов. Ты же знаешь, мне никогда не надо было слов, мне нужно было дело, слова всегда были твоими, только слова!

Я издалека увидела этот дом, этот черный кладбищенский гриб, и мне стало страшно. Но ты смотрел такими нежными, такими жалкими глазами. За домом уже стояла тройка. „Вот видишь, мы не одни“. Сердце твое забилось сильно… сильно. Чего ж мне было бояться? Мне стало даже любопытно: и тот старик, словно вылезший из щелей, и накуренная комната, и господа в ней, и белая Венера посередине на постаменте. Я обернулась – лицо твое стало как перед припадком. „Господа, довольно, кажется, мы тешились лишь мраморною богинею, вот вам живая…“»

Дальше шло несколько густо зачеркнутых строк, среди которых можно было разобрать лишь слова «кольцо», «неизведанное» и, как показалось Даху, «лупанарий».

«Но теперь я с наслаждением вспоминаю, как под утро ты ползал по грязному полу, собирая остатки кружев, как валялся в ногах, как рыдал. Как свистнул за окнами ямщик, увозя тех… Проклятый психолог! Ты знал, что страшным грехом, смертным грехом связывают сильнее, и ты всегда будешь раб, раб, раб! Ты, сияющий, ты, недоступный, несчастный. И ты думаешь, после такого я могла от тебя отказаться? Ха-ха-ха! Рассказывай эти сказки своей наивной стенографке! Мы связаны навеки, ты в полной власти моей. Дай прочесть мое письме жене, пусть порадуется тому, как всю жизнь ты будешь платить мукой стыда и раскаянья за твою, нет, за нашу страсть. Страдать и возвышаться, страдать и очищаться. Чего же лучше? За чужой, между прочим, счет.

Будь счастлив, мой друг.

– Ты что, нарочно выбрала именно эту церковь?!

Жених, невысокий, тоненький, в пуху первой светлой бородки, говорил горячо, но неуверенно. Губы его дрожали, и на глазах, казалось, вот-вот выступят слезы.

– Чем же она, позволь спросить, хуже любой другой? – Он смешался. – Нет уж, ответь, пожалуйста.

– Ты сама знаешь, – прошептал наконец.

– Да, знаю и ничего плохого не вижу. Тем, что в ней венчают каторжников из острога и голоту с Сенного рынка, – так что ж? Каторжник каторжнику рознь.

– О, ты опять! – Васенька обхватил голову руками и почти застонал. – Я прошу тебя, не надо, не говори мне больше о нем, я не в силах выносить…

– Глупости, – ледяным тоном ответила Аполлинария. – Нечего тебе страдать: он человек желчный, злой, несчастливый.

– Но вся Россия…

– Ты на России, что ли, женишься? Все, оставь меня, мне надо приготовиться. А ты с Любавским и Белкиным заедешь за мной в половине пятого. Родителям в церкви делать нечего. Кстати, где твое университетское разрешение на брак, дай сюда. – Васенька поспешно положил бумагу на столик. – Хорошо, ступай.

За окном крутила свои фантастические фигуры бесконечная метель. И не было в ней ничего ни от парижской ноябрьской слякоти, ни от призрачных вьюг Петербурга – глушь, провинция, смерть. Какого черта с такими настроениями идти под венец с мальчиком на двадцать лет моложе?

Аполлинария заложила руки за спину и стала неторопливо прохаживаться по пустой зале. Ее тонкая высокая фигура причудливо ломалась в зеркалах, и секундами она сама казалась себе тенью, сошедшей со стен.

Да разве она и вправду не тень, живущая в мире теней? И чем сильнее крутило и темнело за окнами, тем эти тени все гуще наполняли унылую залу, пустовавшую с давних пор. Вот маленький чернявый Утин – с ним было интересно пару недель. А вот зыбкая тень – молодой Герцен. Как он был хорош тогда на пароходе, какой взгляд, какие речи, и счастье было так возможно, так близко… Аполлинария жестко усмехнулась. Нет, дальше, дальше. Вот метнулись по стене тонкие красивые руки ее «лейб-медика», которые столько раз трогали ее тело, ласкали и резали. Господи, какое счастье, что у нее нет детей и, дай бог, не будет! А, вот и тот малыш из парижской библиотеки! Прелестный был мальчик и страшно конфузился, выговаривая по-русски: «Душенька моя, хорошая моя, милая девушка…»

Тени сгущались снаружи и внутри, им уже было тесно: Робескур, Валах, Поляк, Грузин, молодой Салиас, русский доктор, французский доктор… но не мелькали среди них ни испанский плащ, ни клетчатые брюки. Высокие скулы ее пошли розовыми пятнами обиды и гнева. Все, все бросила она под ноги этим двоим, и оба растоптали ее чувство. Не утешало даже то, что, тщательно прочитывая всё выходившее из-под пера ее первого возлюбленного, она ясно видела его продолжавшуюся, неизжитую даже с добродетельной стенографкой, боль о ней. Но и в этом существовала чудовищная несправедливость: в то время, когда он писал о том, как гувернантка Полина в блестящем Рулетенбурге сводит с ума русского учителя, она прозябала в деревенской глуши, без средств, без любви. Когда бесновалась в своей инфернальности Настасья Филипповна, она тосковала в Иваново, где, кроме книг, не было ничего. А когда гордая барышня в «Бесах» унижала своего любовника ее, Аполлинарии, словами, она металась из одного провинциального города в другой, не имея за душой ничего… Ах, мало, мало она его мучила, все равно он в неоплатном долгу перед нею. Но даже и оплати он этот долг, он не покроет потери Сальвадора.

Аполлинария скрипнула зубами и на мгновение замерла перед зеркалом. О, если бы он встретился ей сейчас, ей, нынешней, сорокалетней, дьявольски дразнящей, дерзкой, холодно-чувственной, ставшей действительно красавицей! Теперь она владела бы им безраздельно. Грудь ее вздрогнула, словно от прикосновения огненных рук. Разве Васька обнимает так?! Только и может, что ласкаться да приговаривать: «Ах, ты моя Брюнегильда и Фринегильда!»

Аполлинария брезгливо повела плечами, пытаясь избавиться и от давних, и от недавних воспоминаний, и, словно в помощь ей, в коридоре послышались шаги. В залу осторожно заглянуло красное от волнения Васенькино лицо.