Дмитрий Вересов - Третья тетрадь

– Голубчик, Федор Михайлович, что с вами? – На плечо легла невесомая рука Полонского. – Понимаю, что тяжко, безмерно тяжко, но ведь есть в жизни что-нибудь и повыше личного страдания. Ведь я это еще раньше думал, когда в последний раз видел его у Тарасова. Понимаете, сидит передо мною больной, в обносках, в яме и, однако же, всей душой погружен в общий интерес и о нем одном думает ночи напролет – так мне перед ним стыдно стало, как и стало бы любому, кто слишком усердно носится со своими личными интересами. Когда умерла Леночка и осталась вот так же на Митрофаньевском, я… – Он закашлялся и отвернулся. – Однако у вас журнал, Паша, племянники на руках… Аполлинария Прокофьевна, наконец… Она все еще в Париже?

– В Париже? Нет, кажется, в Монпелье… Или Спа. – Он вспыхнул, как уличенный мальчишка, ибо упорно и отчаянно писал ей, добиваясь неизвестно чего. Женитьбы? Но он знал, что это безумие. Прежней нежности? Тоже невозможно. А все равно писал, убеждал, уговаривал, клялся, проклинал, требовал, унижался, унижал… – Впрочем, я не знаю, может быть, и в Лондоне.

– Удивительная девушка, – твердо и ласково, исключая всякую двусмысленность, вдруг произнес Яков Петрович. – Столько желания добра и знаний, искренности, честности.

– Как? – опешил он.

– Редкая, редкая душа. И трудно ей в нынешнем-то мире, среди всеобщего разлада и раздрая. Вы меня простите, Федор Михайлович, я понимаю, после смерти Марьи Дмитриевны и Михайлы Михайлыча я, быть может, не вправе говорить вам так, но, поверьте, ей не менее тяжко, чем вам.

– Да как вы можете, Яков Петрович?! Как сравнивать?! Маша, святая душа, бессребреница, и Миша… Ведь только два месяца прошло, как умер! Мой самый близкий, самый главный помощник, соратник, ведь он настоящий поэт был в душе! Всю жизнь трудился, работал, а осталось после всего-то триста рублей – на них и похоронили. А долгу двадцать пять тысяч. А вы сравниваете! Она позволяет себе тратить чужие деньги, разъезжая по Европам, не отказывает себе ни в дорогих ботинках, ни в занятиях то английским, то испанским черт знает с кем… – Он уже не мог остановиться и говорил, говорил, не видя, как бледнеет смуглое лицо Полонского. – Она чудовищная эгоистка, не может простить, что раз отдалась, и мстит, мстит, мстит за это! Она…

Но Яков Петрович вдруг снова положил руку ему на плечо и своим тихим, каким-то прозрачным голосом начал читать:

Он стоял ошеломленный, не верящий своим ушам, а тихий проникновенный голос Полонского все лился в смраде фабричных труб над грязной пеной Обводного:

– Простите, ежели обидел вас, Федор Михайлович, последним стишком своим, но смолчать не смог. Да и не захотел.

С кладбища резко потянуло горящими листьями.

Санкт-Петербург, 2006–2007

Батарейная дорога – Морской пр.

Благовещенская пл. – пл. Труда.

Глазовская – ул. Константина Заслонова.

Дудергоф – ст. Можайская.

Знаменская – ул. Восстания.

Ивановская – ул. Социалистическая.

Кабинетская – ул. Правды.

Княгининская – ул. Беринга.

Лейхтенбергская – ул. Розенштейна.

Мещанская – ул. Гражданская.

Немецкий мост – Смоленский мост.

Николаевская – ул. Марата.

Николаевский мост – мост Лейтенанта Шмидта, ныне Благовещенский.

Новосивковская – ул. Ивана Черных.

Полицейский мост – Народный мост.

Роты – Красноармейские улицы.

Семеновский плац – Пионерская пл.

Симеоновская – ул. Белинского.

Скотопригонная дорога – Московский проспект.

Третья першпектива – Малый пр., В. О.

Фуражная – ул. Звенигородская.

Хлебный – Дмитровский пер.

Царицын луг – Марсово поле.

Чернышев пер. – ул. Ломоносова.

Ямская – ул. Достоевского.

А. П. Суслова – Ф. М. Достоевскому

Черновик письма без даты [204]

Ты [сердишься] просишь не писать, что я краснею за свою любовь к тебе. Мало того, что не буду писать, могу [даже] уверить тебя, что никогда не писала и не думала писать, [ибо] за любовь свою никогда не краснела: она была красива, даже грандиозна. Я могла тебе писать, что краснела за наши прежние отношения. Но в этом не должно быть для тебя нового, ибо я этого никогда не скрывала и сколько раз хотела прервать их до моего отъезда за границу.

Я соглашаюсь, что говорить об этом бесполезно, но ты уже] [я не против того, что для тебя они были приличны.]

Что ты никогда не мог этого понять, мне теперь ясно: они для тебя были приличны [как]. Ты вел себя, как человек серьезный, занятой, [который] по-своему понимал свои обязанности и не забывает и наслаждаться, напротив, даже, может быть, необходимым считал наслаждаться, [ибо] на том основании, что какой-то великий доктор или философ утверждал, что нужно пьяным напиться раз в месяц.

[Ты не должен сердиться, если я иногда] что говорить об этом бесполезно, что выражаюсь я легко; [я] правда, но ведь не очень придерживаюсь форм и обрядов.

А. П. Суслова – Ф. М. Достоевскому

Черновик письма [205]

Версаль, 1864 г. Понедельник [начало июня] На днях получила от тебя письмо от 2 июня и спешу отвечать: Вижу, что у тебя ум за разум зашел: писала тебе из Версаля и послала свой адрес, а ты сомневаешься, как мне адресовать письмо: в Париж или в Версаль.

Через две недели ровно поеду в Спа. Сегодня с доктором порешила окончательно. Ты можешь заезжать ко мне в Спа, это очень близко от Ахена, следовательно, тебе по дороге. Мне не хотелось с тобой видеться в Спа – там я, верно, буду очень хандрить, но иначе нам видеться, пожалуй, не придется долго, так как ты недолго думаешь пробыть в Париже, а я не скоро возвращусь в Россию. Я не знаю, сколько буду в Спа времени, думала ехать на три недели, но теперь оказывается, что нужно быть больше или меньше, но с тем, чтобы ехать на другие воды. Если вылечусь, то зиму буду жить в Париже, если нет – поеду в Испанию, в Валенсию или ост. Мадеру.