Евгения Доброва - Угодья Мальдорора

— Дурак! — Было б чем огреть, я бы огрела. Хотя не очень-то разбежишься, когда в рукаве чужая рука, и держит тебя за грудь.

— Что ты дергаешься, загадка детская. Снежок.

Мне вдруг стало смешно.

— Лифчик и есть лифчик, — хихикнула я.

— Подходит размер? — Лифшиц сильнее сжал мою грудь.

— Чуть-чуть тесновато.

Ослабил.

— Впрочем, нет. Нормально…

Внезапно включился свет. Мы так увлеклись, что не заметили, как вошла Сашкина мама. Лифчик покраснел и выбежал из родительской комнаты. Мне пришлось выскочить за ним. В коридоре он посмотрел на меня так… так, словно это я залезла при матери ему в трусы, а не он ко мне в рукав свитера. Я развернулась и пошла домой.

— Хочешь чая? — У Руслана был кипятильник. — Давай только закроемся, а то не положено.

Мы зашли в лаборантскую комнатку, где хранилась химическая посуда и реактивы.

— Из дистиллированной воды?

— Из простой, из-под крана. Препараты у меня по выдаче.

— Мы с папой пили из дистиллированной. Он из института приносил.

— Понравилось?

— Очень вкусно. Подсолить только надо немного. И соды щепотку бросить.

Руслан достал из шкафчика круглую жестянку, вынул оттуда пачку заварки, распаковал фольгу, вдохнул аромат чайного листа.

— Попробуй.

Я взяла душистый кубик в руки, понюхала, вернула обратно.

— Любимый сорт. Байховый, грузинский. Как пахнет… Эфирные масла.

Чай был самым обычным, но мне казалось, что пахнет прекрасно.

— Знаешь формулу масла?

— Подсолнечного?

— Например.

Руслан взял мел, подошел к доске и нарисовал что-то невообразимое со многими разветвлениями.

— Ничего себе…

Я вспомнила, как четырех лет от роду подловила маму, когда она рассказывала, что все, что есть в мире жидкого, состоит из воды.

— И масло?! — воскликнула я, увидев бутылку на подоконнике.

— Молодец, — похвалил папа, — соображает голова.

Руслан стоял и улыбался. Узор на доске впечатлял. Никогда я, наверное, не запомню эту формулу масла, да и зачем она мне.

Химик положил мелок обратно в коробку, сполоснул руку, вытер о крошечное полотенце.

— Тебе крепкий?

— Покрепче.

Алаев бросил щепотку, вторую… Заваривал он прямо в химической посуде из тонкого стекла. Я всегда боялась, что мензурка лопнет от перегрева, но у Руслана никогда ничего не лопалось, не разбивалось, не взрывалось и не возгоралось. Однажды, правда, он специально облил руку спиртом и поджег — а потом моментально затушил, обернув полотенцем, — демонстрировал, что горение без кислорода невозможно. Две секунды кисть полыхала как факел. За этот фокус Руслана зауважал даже Елисеев.

— У меня яблоко есть.

— Тащи.

Руслан достал из кармана халата перочинный ножик, разрезал антоновку на четвертинки, выковырял семечки и ловко с двух метров отправил щелбаном в мусорное ведро.

— Не сидится дома?

— Не сидится.

— А погулять?

— Не гуляется.

— А на музыку?

— У меня нет сегодня.

— Ты знаешь, вы такие странные, — думал он вслух, — и детскость… и взрослость… одновременно…

Я томилась за столом, уронив голову на руки, как пес на лапы.

— Можешь почитать, пока я проверяю. Я тебе Драгунского принес. «Он упал на траву». Хорошая повесть.

— Не читается что-то, Руслан Русланович.

— Попробуй, начни. Там про дружбу.

Я сидела и читала Драгунского до вечера, пока Руслан не собрался уходить. До конца оставалось совсем немного.

— Спасибо. Можно, я закладку оставлю?

— Возьми домой, — сказал Руслан. — Дочитаешь, вернешь.

Это было последнее наше чаепитие. Через неделю Алаева нашли повешенным в гараже. От отца ему досталась машина, старый ушастый «запор», и Руслан часто возился с ним после работы. Однажды он не вернулся вовремя домой. Жена всполошилась, пошла в гаражи. Дверка в воротах была не заперта. Жена включила свет и увидела. Руслан висел справа в углу. Он был уже два часа как мертв.

Опера написали — самоубийство. Не может быть! — билась в истерике жена. Я тоже думаю, не может быть. Это как с Маяковским — кому придет в голову стреляться, только что купив новые ботинки? А Руслану в тот день дали зарплату. А еще он собирался с нами в поход.

Деньги. Их при Руслане не оказалось. Это было единственным аргументом, за который могла уцепиться жена. Но следователь сказал: не доказательство. А улик и свидетелей никаких. Никто ничего не видел, не слышал…

Неделю нам заменяли химию математикой, а потом РОНО прислало красавицу Анну Петровну Румянцеву, в которую мужская половина класса влюбилась незамедлительно. Успеваемость по химии не снизилась — мы продолжали получать четверки и пятерки. Классное руководство вернули Казетте. Мыть полы за других в ее кабинете уже не хотелось.

Лифшиц так и не разговаривал со мной после той глупой истории с видаком. Я все думала, может быть, объяснимся, помиримся — но нет. А я бы его простила.

Да, забыла сказать. У меня осталась книга Драгунского. «Он упал на траву». Про дружбу. Я не стала возвращать ее жене Руслана. Хотя, наверное, это неправильно.

Впервые за долгое время открыла, точнее, разверзла свое пианино, высвободив его из-под завала бумаг и бумажечек, пуда кренящихся кип, стопок и стопищ. Смахнув хламье на диван, уселась наконец к инструменту, открыла ноты… Пианино замяукало: оказалось расстроено.

Впрочем, я его не люблю; в жизни своей любила только один инструмент. Когда родители решили научить меня музыке, не думаю, что я отдавала себе отчет, хочу ли этого сама. Но уроки «фоно» давали одно бесспорное преимущество: во время тихого часа в детском саду меня в паре с Танькой Капустновой забирали на занятие — в то время как другие дети спали. К тому же мне нравились итальянские музыкальные термины: аллегро, ларго, анданте … — ими можно было щеголять на прогулке.

Дома пианино у нас не было. После работы мама водила меня к знакомой. Происходило все в деревне Безродново, где родители снимали жилье. Минуя соседский участок с яблоневым садом, сидящую на завалинке сумасшедшую девушку Люсю, единственный на улице кирпичный дом Бобровых и прямо к нему пристроенный хлев — мама покупала у этих людей молоко, — минуя все это, мы приходили к одной хорошей тетке, она вела меня в комнату, откидывала крышку пианино, пододвигала стул, подкладывала на сиденье фолиант, послевоенное «Избранное» Пушкина, а под ноги подставку. Подготовив рабочее место, она удалялась на кухню, где они с матерью час пили чай и болтали.

Я разучивала пьесу Гайдна. Пьеса удавалась; это была легкая детская пьеса. «Как ваши успехи?» — спрашивали мать на работе. «Играет Гайдна». Я очень гордилась. За пианино я садилась, как Людовик Пятнадцатый на тронное место. О, что это был за инструмент! Он пленил мое воображение раз и навсегда. Не уверена, умела ли я читать, во всяком случае, названия не помню. Лет ему было, наверное, сто: навесные латунные канделябры указывали на то, что сделан еще до лампочки Ильича. Резной пюпитр, костяные клавиши и немного плывущий, надтреснутый звук… Короче, это старинное массивное изделие поразило меня, как чудо.