Евгения Доброва - Угодья Мальдорора

— Люче. Свет по-итальянски. Ладно, рано тебе это знать. Все равно не поймешь.

Уворачиваясь от смачного папиного щелбана, я выскочила в коридор и оперативно заперлась в туалете. Ё-моё, как же звали того композитора? Э… Э… Эйнштейн?

В библиотеке царил покой. Макароний сидел за столом у окна и, щелкая дыроколом, подшивал свежую прессу. Мы с Танькой листали пахнущие сараем журналы. Было уютно в этой небольшой комнате с геранями и аспарагусами, несмотря на моргание и надсадное стрекотание лампы. Я просмотрела последний «Крокодил», прочла несколько фельетонов, разгадала в уме кроссворд…

— Пойдем, что покажу! — вдруг поманила Танька.

— Куда?

— В тот зал. Там книжка есть одна…

Макароний пустил нас в хранилище. Дверцы шкафов не запирались, Танька без труда извлекла темно-коричневый томик в коленкоровом переплете и сразу открыла на нужной странице. «…Задирает юбку и моей рукой гладит себя по паскудной ляжке, вытаскивает груди…» — было написано черным по белому.

— Фига себе…

— Между прочим, Толстой.

— А мой папа по-французски читает. Там тоже такого полно. — Насчет «полно» я, конечно, предположила — не ударять же в грязь лицом.

— Французы, они все про это пишут. Зачем я на английский пошла…

— Можно потом в иняз поступить.

— В иняз готовиться нужно… Где у нас тут подготовишься, у Кильки, что ли, с Казеттой? Они бы сами не поступили.

Я попыталась запомнить строчку наизусть, но поняла, что все равно забуду.

— Выписать надо. Пойду ручку и бумагу попрошу.

В классе соревновались, кто знает больше таких цитат. У Пушкина вот, например. «К кастрату раз пришел скрыпач, он был бедняк, а тот богач. «Смотри, сказал певец безмудый, — мои алмазы, изумруды — я их от скуки разбирал. А! кстати, брат, — он продолжал, — когда тебе бывает скучно, ты что творишь, сказать прошу». В ответ бедняга равнодушно: — Я? я муде себе чешу».

Я стрельнула у Макарония ручку, листок, аккуратно переписала непристойную фразу, и вдруг вспомнила, что собиралась узнать про того французского графа.

— А есть у вас этот… — Я задрала рукав — фамилия была записана чернилами на запястье. — Ло… тре…амон?

— Как?

Я повторила.

— Не слышал про такого, — сказал Макароний и на всякий случай полез в картотеку.

— Французский символист. Поэт. Про дьявола писал.

— Так вам поэзию? — оживился Макароний. — Возьмите Франсуа Вийона, девочки. Он был разбойником, его повесили. Прекрасные стихи.

Библиотекарь принес стремянку и полез на верхние полки.

— Посмотри.

Он дал мне книжку и затем обернулся к Таньке.

— А ты что хочешь?

— Французское. Про дьявола, — как попугай, повторила она.

— Девочки! — удивился Макароний. — Все ваши читают «Костер», «Пионер»…

— …«Мурзилку», «Веселые картинки», — в тон продолжила Танька.

— Ладно, есть у меня кое-что.

Макароний переставил стремянку, снова забрался на самый верх и вытянул небольшую книжку в жестком переплете.

— «Гаспар из тьмы»! — стряхнув с обреза пыль, объявил он торжественно.

— А можно мне еще «Введение в сексологию» Кона? Вон, фиолетовая с зелеными буквами.

— Что-о?! — Макароний чуть со стремянки не свалился.

— А в следующий раз «Мурзилку», — невинным голосом сказала Танька.

— В следующий раз Чехова будешь читать. Но сначала придешь и расскажешь, что поняла, — он кивнул на томик, который она держала в руках, и прибавил не то с укором, не то с уважением: — От-т дети пошли…

Мы вышли из Дома культуры. Дождь так и не перестал, даже полил еще гуще.

— Потом поменяемся, — сказала я на крыльце, и мы, засунув книги под свитера, помчались.

Окрыленные, с добычей за пазухой, мы спешили домой. Мы летели прямо по лужам, не разбирая дороги, и неизвестно, что подстегивало больше: холодный майский ливень или нетерпение сердца, желание скорее отправиться в путешествие по неведомым взрослым мирам, загадочным, опасным — но таким манящим.

Возвращаться домой после школы не хотелось. Что там делать? Бабка Героида снова приехала в гости, целый день шляется по квартире, вечно что-то моет, протирает, перекладывает с места на место. Или сидит и смотрит свой телик. Один глаз в экран, второй на меня вывернут. Прямо в темечко метит. Контроль. Жалко, что заклятье, как в «Крошечке-Хаврошечке», нельзя сказать: спи, глазок, спи, другой.

Уроки я делала быстро, я как пирожки их пекла (мама об этом сообщала подругам с гордостью). Раз-два, тяп-ляп — за час все готово. Пианино — еще час. А дальше… Куда время девать? Гулять? Без Лифшица скучно, с Танькой неохота. Одной тоже плохо. Тошно.

Я полюбила дежурить после уроков. Я даже менялась с теми, кому было лень. Не бескорыстно, разумеется, нет. За яблоки и бутерброды.

Пока у Казетты болело сердце, классом руководил химик Руслан Русланович Алаев и мы убирали новый порт приписки — кабинет химии. Алаев всегда оставался проверять тетради в школе — так ему было спокойнее. И вот он сидел и правил валентности в соединениях. А я занималась уборкой. Мыла доску, два-три раза, тщательно, чтобы не оставалось разводов, вытирала пыль с подоконников, поливала цветы. Потом наступала очередь полов. Чтобы их помыть, надо поднять стулья на парты, набрать ведро воды, снять с батареи тряпку, намочить, надеть дыркой на черенок швабры, расправить внизу по деревянным плечам. Ать-два, ать-два — как юнга, всем корпусом. Вжик-вжик по проходу. И под партами. И под шкафами. И под батареями, будь они неладны. На этом обязанности дежурного заканчивались.

Я надраивала половицы и думала о Сашке. После того как нас застукали на диване, Лифшиц почти перестал со мной общаться.

— Пошли ко мне видак смотреть? — предложил тогда Лифчик. — Предки на даче. У меня «Розовая пантера» есть и Чак Норрис.

Его отец, профессор, известный минералог, часто ездил за границу на конгрессы и однажды привез электронное чудо с дистанционным пультом. Это был первый видеомагнитофон в поселке, «сони», как помню.

— Пошли, — обрадовалась я.

Видак стоял на почетном месте в родительской комнате. Сашка налил нам по рюмке бренди, поставил кассету и выключил верхний свет. Темнота друг молодежи , сказал он многозначительно. Мы сели на мягкий плюшевый диван и утонули в нем.

Я пришла в модном свитере с асимметричным рисунком — тоже заморский подарок, родители в Югославии купили. У него были широкие, слегка расклешенные рукава. Этим воспользовался Сашка. Надо же, какой мальчик изобретательный — брел, брел и забрел. Рукой в мой рукав. Пробрался выше… выше… левее… Саш, это уже не рука…

Мне было приятно. Но для порядка я сказала:

— А если я тебе в штаны залезу?

— Возьми его в руки, сожми его крепко, он станет упругим и твердым, как репка, — Лифчик чмокнул меня в шею.