Весь свет

Пояснение пастора: женщина олицетворяет жену или мать. Она осталась одна, ибо муж или отец ребенка заключен в концлагерь, и вынуждена сама, без помощи государства, заботиться о пропитании себя и детей.

Отрадно, продолжал он, что в изображении левой группы использован не стереотипный эсэсовец с плеткой, а подмечено, что сами узники избивали узников. Это, конечно, весьма печально, но соответствует исторической правде. Стало быть, по словам пастора, по его толкованию выходит: эсэсовец, избивающий заключенных, — шаблон, а вот заключенный, избивающий другого заключенного, — историческая правда.

Признаюсь, в тот момент я не до конца осознал смысл слов пастора, я просто слушал его с интересом, как и остальные двадцать туристов. Но восемнадцатилетний гимназист, сопровождавший меня во Флоссенбюрг, вдруг крикнул в тишину часовни: «Прекратите! Ведь то, что вы говорите, чудовищно!» Я испугался.

Двадцать голов разом обернулись к нам. Перепуганные лица. Пастор посмотрел на кричавшего, словно тот в церкви нарушил таинство святого причастия. Я пихнул Георга в бок и прошипел сквозь зубы: «Тише, не устраивай скандала. Тут не место».

Георг громко, так, что все услышали, возразил: «Нет, как раз здесь молчать нельзя. Пастор в самом деле говорит чудовищные вещи. Это уже смахивает на клевету. Он искажает исторические факты, и неважно, сознательно он это делает или нет».

Георг протиснулся через толпу туристов и подошел к пастору. Кругом возмущались, слышались возгласы: «Длинноволосая обезьяна! Хулиган! Хам! Невежа! Коммунист!..»

Георг подступил к пастору вплотную. Тот стоял ступенькой выше. Последовал диалог:

Г е о р г:

Вы, господин пастор, утверждаете, что узники избивали узников.

П а с т о р:

Да, так оно и было.

Г е о р г:

Узники избивали себе подобных до смерти и даже расстреливали?

П а с т о р:

Откровенно говоря, не знаю.

Г е о р г:

Известно ли вам в таком случае, что заключенные не избивали бы заключенных, если бы у них за спиной не стоял эсэсовец, заставлявший их пускать в ход плетку, так как иначе самих этих узников расстреляли бы или забили до смерти?

П а с т о р:

Вероятно, тогда бы они не избивали.

Г е о р г:

Пойдем дальше. Разве стоял бы за спиной у заключенных эсэсовец, если б за спиной эсэсовца не было бесчеловечной системы, той системы, которая не осуждала и не карала за преступления? Напротив, система поощряла преступления и садизм, награждала за это орденами.

П а с т о р:

Вероятно, тогда узники не избивали бы узников.

Г е о р г:

Почему же тогда вы говорите о шаблоне?

П а с т о р:

Но ведь...

Г е о р г:

Вы же сами создаете новый шаблон. Ведь на основе ваших пояснений люди, которых вы сопровождаете, сделают вывод, что заключенных в то время истязали только им подобные. А в остальном у них была, должно быть, не жизнь, а рай земной.

П а с т о р:

Я не имел в виду ничего подобного.

Г е о р г:

Однако вы так говорили, но забыли сказать, что СС — всесильная длань системы — специально подбирала таких узников, которые избивали других, что плетью орудовали уголовники или люди, готовые от страха на все, стоило только пообещать им, что завтра, или послезавтра, или когда-нибудь они выйдут на свободу.

П а с т о р:

Может, это и верно.

Г е о р г:

И тут появляетесь вы и заводите речь о шаблоне в присутствии людей, для которых этот лагерь стал просто одним из пунктов туристского маршрута. Ну что же, прекрасно. Такого можно было ожидать от старого наци, для которого война лишь неудачно закончилась... Но от вас? Век живи — век учись. Как это говорится — «Возлюби ближнего своего».

Мой спутник повернулся и пошел прочь, бросив мне: «Идемте, эти люди не вымрут: уж они-то очень пекутся о том, чтобы подрастающее поколение переняло в массе их духовный багаж».

Мы двинулись к выходу. Там мы остановились и подождали, когда подойдет и пастор с группой. Все они прошли мимо нас к стоянке автомашин и сели в автобус с вейденским номером. На нас никто не смотрел. Пастор садился последним. Прежде чем закрыть дверь, он еще раз обернулся и кивнул нам. Лицо его, как принято говорить, было задумчиво.

Автобус уже давно уехал, когда Георг вдруг сказал: «Сколько туристских групп он, должно быть, водил по лагерю и рассказывал им одно и то же. Вы же слышали, он как шарманка — все заучено. И люди уезжают домой в твердой уверенности, что все было совсем не так уж плохо, а в плохом виноваты сами заключенные. Садисты — не эсэсовцы и не система, нет, сами заключенные, и люди начинают думать: вероятно, не зря их все-таки посадили, и не такие они уж невинные. Как видите, спустя тридцать лет уже нет правды».

Признаюсь, размышлять я начал только, когда мы уже сидели в машине и ехали по шоссе В-15 в сторону Хофа.

Будь я один и присоединись я к группе туристов, возможно, я бы и не стал придираться к пасторским рассуждениям: он ведь сказал не неправду, только историческую полуправду.

«Видали, — повторял Георг, — уж они-то не вымрут. Почему этот пастор не пошел тогда в Долину Смерти и не закрыл собой узника, которого должны были расстрелять? Ведь следует любить ближнего, как самого себя. Но ближний был тогда, вероятно, русский, или еврей, или чех, или теолог, или коммунист, или государственный преступник, или священник, слишком уж скрупулезно следовавший заповеди о любви к ближнему. Слова, одни слова».

С тех пор я постоянно думаю о том, как получилось, что этот молодой человек говорил и действовал именно так, как он сумел призвать священника к ответу — он, в ту пору еще не родившийся, он, чья семья совсем не пострадала? Быть может, стоило бы почаще путешествовать с молодыми людьми, посещать места, где некогда разыгрывались страшные события, — как бы эти места ни назывались: Флоссенбюрг, Верден или Сталинград. По личному опыту я знаю, у нас существуют всего две группы людей, которые туда ездят. Те, кто некогда был там, кто там страдал — они приезжают, чтобы напомнить себе о былом и порадоваться, что вырвались из ада. Вторая группа — любопытные, безразличные люди, для них такое — просто пункт туристской программы.

Третья группа — к ней относится Георг — для нас большая редкость. Это люди, которые в таких местах думают больше о преступлениях и цифрах и спрашивают себя о том, что было причиной всех этих мучений и гибели.

Перевод с немецкого М. ФЕДОРОВА

— Скорей, скорей! — подгонял свою группу командир Зимиак. В его голосе чувствовалась настойчивая требовательность. Люди отделялись от деревьев и делали несколько шагов вверх по крутому склону. Только Мило Грончик еще лежал у пулемета и сеял веер пуль в узкую долину. Временами он оглядывался, вероятно, чтобы убедиться, все ли ушли, а когда видел, что партизаны слишком медленно отступают, зло ругал Зимиака.