Ульяна Гамаюн - ¥

Устранив последнего свидетеля, я улегся под сосной, глядя в просвет веток и бездумно меняя режимы гирлянды. Шары вспыхивали, по толстому стеклу бродило световое эхо, игрушки расцветали и сжимались до смазанной пурпурной точки. В зеркальных отражениях играл, и прихотливо искажался, и мерк мой выпуклый двойник. Потом я резко выключил гирлянду. И стала тьма.

О BMW третьей серии я мечтал с детства. Черная E30 была первой в моей коллекции вкладышей и занимала одно из первых мест в детском пантеоне прекрасного. Она прочно вошла в мою жизнь, росла вместе со мной, сначала потеснив, а после — вытеснив все прочие материальные мечты. Автомобиль с акульим оскалом, автомобиль для одного. Хищница с блестящей спортивной родословной, быстрая, безжалостная, жесткая; аристократка, под нарочитой простотой скрывающая породу, а под покладистым нравом — агрессивность и напор.

Все начиналось с сущей мелочи и безделицы, с турецкой жвачки “Турбо” и спорткаров на вкладышах. Пестрый параллелепипед с душистой начинкой, рельефным брусочком, завернутым в хрустящую бумажку с посредственной полиграфией. От каменной твердости брусочка сводило скулы, и слезы наворачивались на глаза, но ты упрямо орудовал челюстями, как жерновами мельницы, молотящей вместо зерен щебенку, стоически жевал, дрожащими руками разворачивая вкладыш, чтобы увидеть там автомобиль, мотоцикл, катер, аквабайк и три магические цифры, сакральный смысл которых — объем двигателя, мощность, максимальная скорость, — был известен каждому ребенку. Вкусные, леденящие рот названия. Музыка, ласкающая слух малолетнего автомобилиста. Нездешние, узкоглазые спорткары, похожие на грациозных стрекоз, задумчиво поднявших крылья; катера, похожие на фен; поджарые мотоциклисты с острыми коленками, всем телом устремленные вперед, под немыслимым углом к земле, опровергающие смерть и гравитацию, вспарывающие воздух, время и детскую отзывчивую душу; респектабельные “Мерсы”, чинные “Линкольны”, стремительные “Ягуары” и “Ямахи”, почтенные, как камердинер с баками, “Паккарды”, “Порше”, похожие на лягушат, “Кадиллаки”, похожие на Элвиса, “Митсубиши”, “Шевроле”, “Судзуки”, “Ауди”, “Хонда”, “Мазда”, “Форд”, “Феррари”, “Бэт-мобиль”, бессонница, Гомер, тугие паруса и златокудрые Елены, вальяжно возлежащие перед автомобилем.

Были, разумеется, и другие жвачки, превосходившие “Турбо” своими эстетическими и вкусовыми качествами. Девчонки сочно лопали “Love is…”, запасаясь знаниями о том, что “любовь — это разрешать ему маневрировать яхтой”. Наклейки с брутальным Арнольдом и белокурой Элен лепили на тетрадь, парту и подоконник. Со спинки кровати на меня глядело интеллигентное лицо Гомера Симпсона; на холодильнике он же, окруженный чадами, представал на фоне пизанской прически своей жены. Топ-модели, в бикини или без, обильно украшали скрытые от материнских глаз поверхности. Сега возил на раме Синди Кроуфурд. Но все это великолепие при мысли о спорткарах мгновенно гасло. Гоночные автомобили, жужжащим роем пролетающие по раскаленному гудрону, снились мне по ночам.

Я не совсем понимал, что происходит, но кожей впитывал происходящее: дети как никто чувствуют абсурд. Автоматы с газировкой, таксофоны. О первых говорилось, что они некогда работали, исправно наливали газированную воду, сироп и даже были снабжены граненым стаканчиком. Все это приходилось принимать на веру: возражать против мифа о газировке было столь же бессмысленно, как возражать против рождения Афродиты из пенных волн. С таксофонами дело обстояло не лучше: они тоже не работали, щерясь проводками, как будто им в одну Варфоломеевскую ночь порезали глотки. Отрезанные трубки, заботливо приложенные к аппарату, как ухо к трупу на столе прозекторской, наводили жуть почище “Кладбища домашних животных”. Все это было частью чего-то неведомого и необъяснимого. Звонить мне было некому, а вместо газировки всегда был “Спрайт” и другие увлекательные вещи, от вкладышей до стремительной пробежки по крышам гаражей. Особым удовольствием был теннис в школьном дворе, причем ценилось не изящество подач, а высота, на которую взлетит лимонный мячик над разбитым асфальтом. Химичка, проверяющая у себя в подсобке контрольные, подходила к окну и с нарастающей тревогой наблюдала, как лысый попрыгун взмывает ввысь, поочередно угрожая стеклу и клумбе.

Жизнь нашей семьи состояла из градаций беспросветности. Стоило несмело приподнять голову над болотом, как чья-то пятерня энергично вдавливала ее обратно в тину. Мы пребывали на той стадии обнищания, когда незыблемая неизменность становится плюсом и положительным моментом бытия, поскольку хуже, чем есть, уже не может быть.

У нас с сестрой были разные отцы, хотя в ее воображении они сливались в мерцающий, лебяжий, двуединый образ. Эти мечтанья я пресекал, не желая делиться ни самим отцом, ни даже его отсутствием. Мать не затрагивала эту тему, а мы не спрашивали, предпочитая мифологию реальности.

Наша семейная библиотека представляла собой две книги в три ряда, и эти скудные крохи прекрасного были единственным, чем я кормился, пока не обнаружил у стоеросового Сеги залежи Диккенса и Стендаля. Я зачитал их в пух и прах, до щекотной пыли, до желтой невесомой взвеси, до истончения и полного исчезновения. А дома были мамины книжки, которые, как “папино кино”, скорее удручали, нежели дарили радость.

“Преступление и наказание”, “Почтальон всегда звонит дважды” и “Жизнеописания…” Джорджо Вазари исчерпывающе иллюстрируют сумбур, который составлял мое внеклассное чтение. Монументальный итальянец у нас с сестрой ценился особенно высоко, занимая в детских святцах место между Диснеем и Толкиеном. Аккуратно уложив пудовый труд на коленях, я зачитывал выдержки из биографий зодчих и ваятелей, смакуя музыку имен; благозвучные фамилии тонули в гирляндах певучих птиц, зверей и чаш невиданной красы. Читал я медленно, подолгу задерживаясь на странице, и, отыскав в конце книги иллюстрацию, даже позволял сестре погладить черно-белую царицу Трапезундскую или портал Сан-Петронио в Болонье. Ей нравились мадонны и надгробия, увитые плющом, заморскими плодами и гроздьями пытливых херувимов, которым я предпочитал юродивых, аскетов и великомучеников. С тех пор ничего не изменилось. Сходились мы на мадонне Перуджино и “Святом Георгии” Пизанелло.

Монохромная картинка удручала, и, только повзрослев, я научился видеть в изысканной и строгой простоте искусство. С кинематографом, в котором были Чаплин, Хичкок и Уэллс, все обстояло проще: черно-белое кино редко получается плохим, несмотря на настойчивые попытки режиссера все испортить, и даже самый завалящий фильм категории “Б” дает сто очков вперед цветному своему аналогу. “Почтальон”, в отличие от добротных жизнеописаний, был далеко не детской книжкой, тщательно скрывался от сестры и оживленно обсуждался с Сегой. Джеймс М. Кейн окончательно расшатал мою нравственность и предопределил горячую любовь к нуарам. Человек в дождевике и мягкой шляпе, надвинутой на глаза, надолго завладел моим воображением и замелькал на страницах самодельных комиксов, которыми я захламил весь дом. Циник с револьвером потеснил ниндзя с нунчаками; спорткары уступили место громоздким, похожим на холеных жаб “Плимутам” и “Фордам”, морды которых в процессе эволюции вытягивались и уплощались, как у брюзгливых ретроградов, презирающих прогресс, а V-образные окошки-амбразуры, приподнятые удивленным домиком, срослись бровями в одно трапециевидное окно. Еще одним сокровищем домашней библиотеки было “Мое Приднепровье”, щедро нашпигованное штампами, багровыми закатами над стройкой, лиловой набережной в бисере огней, тюльпанами на площадях, фонтанами возле театров, холеными коровами, жующими бурьян по буеракам, — всем тем, что детское сознание, преображая пошлость, считает красотой и даже на какой-то миг делает ею.