Джонатан Троппер - Дальше живите сами

— Хорошая машинка, — говорю я.

Филипп переключается на третью скорость и выжимает газ.

— Знаю, что ты сейчас думаешь, — произносит он.

— Что же?

— Что Трейси богата, а я — говно и сплю с ней, потому что она меня содержит и дает покататься на дорогой машинке.

— Так почему ты с ней?

Филипп, вздохнув, качает головой:

— Я пытаюсь повзрослеть, Джад. Понимаю, что в семье на меня давно наклеили ярлык шута, и виноват в этом я сам, но хочешь верь, хочешь нет — я не хочу быть шутом. Меня тоже немало возили мордой по батареям, и в конце концов я решил, что перемены стоит начать с женщины. Классом повыше.

— Значит, не из-за денег, а из-за класса. Но тоже используешь.

— Я ее не использую. Не больше, чем она меня. А разве любовь — это что-то иное? Двое людей удовлетворяют нужды друг друга.

Я пожимаю плечами:

— Не спрашивай меня про любовь. Меня бросила жена. Ушла к моему боссу.

— Беременная, — подсказывает Филипп.

— Беременная.

Филипп широко улыбается:

— У меня, кажется, завелся соперник. Второй претендент на роль семейного шута.

— Похоже на то.

— Кстати, что ты об этом думаешь?

— Очень стараюсь не думать.

— Я бы на твоем месте тоже не думал. — Он одобрительно кивает. — Где тебя высадить?

— Почему высадить? Я думал, мы вместе пообедаем.

— Надо кое-куда заехать.

— Кое-куда или кое к кому?

— Ценю твою неизбывную веру в меня.

Я смотрю в окно и замечаю в небе птичий клин: гуси с попутным ветром летят на юг.

— Дело не в тебе, Филипп. Так устроено человечество.

— Ой, сейчас расплачусь.

— Ладно, высади меня у Келтона.

— На каток собрался?

— Ага.

Он смотрит на меня искоса:

— Правда, что ли? Кататься?

— Сделать кое-что надо.

— Кое с кем? — уточняет Филипп.

Затем он, без предупреждения, выворачивает руль влево и пересекает двойную сплошную, чтобы обогнать идущий впереди фургончик. На миг мы остаемся один на один с потоком встречных машин и хрупкостью собственной жизни. Секунду спустя он ныряет обратно и тут же, на перекрестке, сдает влево, резко, на двух колесах, так что меня по инерции вжимает в дверцу.

— Филипп! Что ты творишь?

Сцепление у «порше» фантастическое: после всех этих виражей мы лишь набираем скорость и несемся по улице под гудки разгневанных водителей, которых мы только что едва не убили.

Филипп вздыхает.

— Ездить на «порше» — это как секс с моделью, — со знанием дела говорит он. — Обертка глянцевая, а внутри все как обычно.

Пенни скользит под музыку Хью Льюиса и его группы The News, выписывает круги и заднюю дорожку, прыгает, вращается; ее коньки, шурша и взбивая белую крошку, режут лед. На Пенни черные легинсы и поношенная серая толстовка с капюшоном, волосы забраны под черную лыжную шапочку. Она двигается грациозно и уверенно, щеки чуть порозовели; меня она пока не заметила. А я, дрожа от холода, сижу в одной рубашке на нижнем сиденье трибуны и заново, пусть ненадолго, влюбляюсь в Пенни. Что это, крошка, если не любовь?.. На смену Хью Льюису приходит The Dream Academy — «Любовь в городке на севере». Господи, ну почему на катках вечно крутят музыку восьмидесятых?

Набрав скорость, Пенни делает полукруг задом, задрав ногу выше головы и удерживая конек рукой. И тут взгляд ее, скользнув по трибунам, случайно останавливается на мне. От неожиданности она теряет равновесие и падает — попой на лед. Я выбегаю к ней через открытую неподалеку дверцу, но она уже поднялась и отряхивает штаны от белого ледяного налета.

— Не сильно ушиблась?

— Ты меня напугал.

— Я не хотел… прости.

— На лед нельзя без коньков, запрещено.

— Да, конечно. — Я отступаю за дверцу, на резиновый коврик.

Пенни подкатывает к бортику и смотрит на меня в упор — долго, оценивающе. Потом извлекает из кармана ключ на цепочке.

— В отделе проката есть хоккейные коньки. Возьми себе пару и выходи на лед.

— Да я как-то не планировал кататься.

— А я не планировала грохнуться на задницу на глазах у любви моей юности. Но в жизни не все идет по плану. Надевай коньки.

— Вот не знал, что я — любовь твоей юности.

Пенни усмехается:

— Ну, партнер по сексу.

— У нас и секса-то толком не было.

— И не будет, если ты и дальше станешь к словам цепляться.

Хоккейные ботинки пахнут, словно внутри кто-то сдох. Я тщательно шнурую их доверху и через пять минут стою на льду.

Я не катался миллион лет, а в хоккей в последний раз играл еще до женитьбы, но мастерство, как говорится, не пропьешь. Пока я надевал коньки, Пенни приглушила освещение и запустила серебряный шар, как на дискотеке. Так что теперь мы с ней кружим под Синди Лаупер, под ностальгическую песню «Всегда-всегда», словно летим сквозь звездную вселенную. Впору представить себя героем романтической комедии, произнести что-то предсказуемое, но важное, и — когда музыка достигнет кульминации — поцеловать Пенни в самом центре катка. Счастливый конец гарантирован. Если ты заблудился, скорей оглянись — я тебя жду всегда, всегда… Пенни и раньше обожала романтические спецэффекты, типа прыжков в фонтан в одежде или долгих поцелуев под проливным дождем. Она воображала, как Ричард Гир в сине-белом костюме морского офицера уносит ее с фабрики под венец, мечтала сказать Тому Крузу, что влюбилась в него с первого взгляда. Но сейчас счастливые концы нам не по зубам, мы далеки от них, как никогда. Прошло столько лет, мы друг другу почти чужие, мы просто прикидываемся, будто по-прежнему близки — каждый по своим сугубо личным, печальным причинам. Я даже не знаю, почему пришел на каток: потому что когда-то был влюблен в Пенни или просто от отчаянного одиночества и потребности в сексе, а наше прошлое позволяет мне, после всех последних обломов, надеяться на некое будущее. Но в Пенни есть что-то не от мира сего, странная она какая-то. И я не должен сейчас тут быть. Я должен вернуться домой — оплакивать отца, готовиться к собственному отцовству. И делать все возможное, чтобы оклематься от любви к Джен. Ни на что не отвлекаясь.

И все же… Кожа Пенни сияет на фоне льда, волосы выбились из-под шапочки, развеваются, а она скользит рядом со мой, нездешняя, но прекрасная. Скосив глаза, я вижу ее профиль, нос с легкой горбинкой, точеные скулы, огромные, полные надежды глаза, которые — я помню — мгновенно наполняются слезами. Если ты будешь падать, я подхвачу, я рядом всегда, всегда…

— Хочешь, возьмемся за руки? — предлагает она.

Я смотрю: шутит или всерьез? Нет, не шутит. Я порываюсь сказать ей о ребенке, но что-то меня останавливает. Я хочу сказать, что еще не привык к новым реалиям своей жизни, но — молчу. Наверно, правда проще и примитивнее, чем любые слова. Я беру Пенни за руку, и мы скользим сквозь вращающиеся созвездия. Ее рука — в черной вязаной перчатке, моя онемела от холода и напоминает заиндевевшую клешню. Я ею почти ничего не чувствую. С таким же успехом я мог бы держаться не за руку Пенни, а за что угодно.