Асар Эппель - Латунная луна

Воздух мутный, небо мутное, солнце тоже мутное и словно бы сплющилось. Вокруг никого. Странно кричит птица. А вообще-то больше никаких звуков. Правда, слышно, как фыркает лошадь и дергает задней ногой, сгоняя с живота мух.

Он встает и направляется к ней. Так же страшно уже однажды было тогда в школе. Они делали замечательную стенгазету «Зеркало», а еще рукописный журнал «Чепуха». Последний номер получился здорово. Среди стихов заметно выделялись которые написал он. А на задней обложке под заголовком «Как мы провели лето» были наклеены разные билеты. В кино, в музеи, трамвайные, перронные железнодорожные и даже в баню. И — как отдельные редкости — загадочная повестка какому-то дядьке явиться в ОГПУ и направление какой-то тетки к гинекологу. Он, наклеивая билеты, впервые это слово услышал и оно показалось ему странным. Девочки, когда разглядывали журнал и дошло до смешной обложки, сделали безучастные лица, а некоторые надулись и сказали: «Вот дураки!». Он стал разузнавать, в чем дело — оказалось, что «гинеколог» — женский доктор и он опять ничего не понял.

И закончилось все тоже непонятно. Его, а еще Захарьина, вызвали к директору, у которого сидел какой-то хмурый тип в гимнастерке, и долго трясли «Чепухой» перед их носами. Было страшно. Их обвиняли в преступлении. Директор орал. Хмурый человек впивался глазами и скрипел портупеей. От этого становилось еще страшней. Журнал запретили, а все старые номера забрали.

Где-то теперь Сашка Захарьин? Он ведь ушел воевать. Где еще другие, которые тоже ушли? Его самого не взяли — у него в одном глазу только несколько процентов зрения — результат невылеченного в раннем детстве косоглазия. И кличка у него в детстве была поэтому невероятно обидная — Косой.

Что же касается его одноклассников Сашки Захарьина, Изи Шпанера, Зямки Эрлиха, Додика Гуревича, Славки Филипьева (в мае их класс окончил школу, а в июне началась война) — с войны они не вернутся, но это выяснится потом, а сейчас ему просто не по себе — он идет ловить лошадь. Лошади вдобавок ко всему еще и кусаются.

Душно и жарко. Вдалеке словно бы раскатился гром. Вот еще неприятность! Если пойдет дождь, он-то залезет под телегу, а лошадь вымокнет; лошадей, кажется, накрывают попонами, а у него каким-то обрывком толи накрыта только крупа в старых затерханных мешках.

Идучи к лошади, он зачем-то думает о девочках, какие были в их замечательной школе и про тех, какие с ним сейчас в эвакуации. Об их странных, не дающих покоя, загадочных туловищах.

Вот он подошел к лошади совсем близко. Меж тем, куда-то делась птица. Вместо ее недовольных криков в ушах от страха зашумела кровь и словно бы затренькала мандолина (в школе он ходил в мандолинный кружок). Мандолина тренькает песню «Чубчик кучерявый». Он даже оглянулся узнать, кто это играет, но куда ни глянь, травяная земля пуста. Только трактор, как стоял, так и чернеется.

До лошади остается шага три, а потом надо протянуть руку и схватить ее за какую-нибудь веревку или пропотевший ремешок, которых на ней множество, а кое-какие даже с медными пуговочками. Он не знает, зачем они, к тому же все эти веревки, веревочки и ремешки словно бы заштриховали лошадь, и вдобавок к этому вокруг нее жужжат всевозможные мухи. Правда, какие-то названия частей упряжи он помнит из школьных «Кавказских пленников», но, конечно, понятия не имеет, что они такое, для чего предназначены и как выглядят.

А мы, пожалуй, чтобы сопоставить его беспомощность с неимоверностью задачи, приведем некоторые — только некоторые! — именования ремешковой этой мешанины: супонь, постромки, подпруга, гужи, подбрюшник, чересседельник, шлея, уздечка с удилами и поводьями, вожжи, и еще многое, о чем он не имел (да и мы не имеем тоже) никакого понятия.

Он собирается сделать решающий шаг, но лошадь оторвалась от травы, тряхнула головой, отчего мелкие мошки, ползавшие возле ее глянцевых глаз, сорвались с мест, махнула хвостом (хвостовые мухи тоже, заныв, взлетели), и поглядела на него. Сорвавшиеся с мест окологлазные мухи сели откуда взлетели, а лошадь шагнула в сторону и, склонясь к траве, выдула ноздрями воздух.

Затаив дыхание, он снова решает повторить попытку. Шаг. Еще шаг. Лошадь опять оторвалась от травы, опять качнула головой. Мухи взлетели. Опять сели, она на него поглядела. Что у лошадей есть глаза, он знал, но никогда их до сих пор близко не видел.

А лошадь снова отошла на пару шагов.

Еще шаг в ее сторону, и опять все повторилось.

«Не надо смотреть ей в глаза» — подумал он и, когда снова шагнул, глянул в сторону далекого трактора. Но она опять отошла и совсем перестала пастись.

После складского двора она, как видно, его боялась. А он, что интересно, бояться переставал, и стал действовать настойчивей и резче. Но все было напрасно, он к ней приближался, она от него уходила. Он подходил с боков — с того боку и с этого, — подкрадывался сзади, но она явно угадывала его хитрости, и отдалялась снова. Несколько раз, приговаривая «Буланка! Буланка», он решался прыжком оказаться рядом. Ничего не получалось. Она отскакивала, но не убегала, все время сохраняя дистанцию.

Один раз, прыгнув, он угодил на вожжи. Лошадь отскочила, и он повалился наземь.

«Из всех вещей на свете, способных свести человека с ума, самая худшая — это когда в погоне за лошадью ему все кажется, что он вот-вот ее схватит». Мы уже забыли эту сетон-томпсоновскую фразу, а он, как нам известно, Сетона-Томпсона не читал.

Что же делать? Поймать надо обязательно! Но как? Ничего же не получается! Значит, арестуют. Будет комсомольское собрание! У кого бы спросить?

У кого тут спросишь.

Мандолина в ушах тренькать вдруг перестала, и стала слышна чертова птица. По земле замелькала ее тень. Он явно устал. Духота и мутное солнце сказывались. С волос, с образовавшихся косиц московской еще стрижки по шее побежал пот — то капая, то просто стекая.

И он поплелся к телеге отсиживаться. Лошадь глянула и снова принялась пастись.

Растерянность его еще не перешла в отчаяние, и в тележной тени снова возвратился стишок «Солнце печет, липа цветет…». Еще он вспомнил, что надо бы поесть, потому что есть хотелось давно. Когда он спозаранку уезжал с институтского двора, дед Кузьмакин вынес из столовки кусок колбасы, полбуханки черного хлеба и большую бутылку воды — а он подумал: «Буханка, Бутылка, Буланка — все на „бу“», и сразу вспомнил, как уличные мальчишки дразнили вчера своего дружка «Толя бу-бу насрал в трубу!», после чего обе его сокурсницы, с которыми он, весело болтая, шел, сразу с ним расстались и свернули в мусорный заулок.

Он достал из прогревшегося мешка дедовы припасы. Колбаса оказалась липкая и скользкая, словно намыленная, хлеб же, прежде сырой, усох — еда не жевалась и останавливалась в горле. Сразу захотелось пить… Теплая вода не проглатывалась. В ушах затренькал «Чубчик кучерявый». Но тихонько.