Александр Иличевский - Перс

Светка Красильникова, однокурсница Штейна, была правнучкой нефтепромышленника Нерсеса Неркараряна, русифицировавшегося при вхождении в первую гильдию и ставшего Красильниковым. Дом его стоял за Девичьей башней почти над самым парапетом: модерновая неоготика, химеры над слуховыми бойницами, уменьшенные копии тварей с Notre Dame. «Светкин дом», — приговаривал хищно Штейн, когда в программе «Время» в обзоре погоды очередь доходила до Баку и на экране возникал дуэт Девичьей башни с особняком Неркараряна. Светка клялась, что дом этот был напичкан платиной, снятой с крекинговых колонн, столовым серебром и изумрудами. Он подобрал ключи от чердака, пробрался с монтировкой и куском мелкой рабицы, которую расплел с ограждения строительного участка, и полдня простукивал под рамами слуховых оконцев и отрывал доски, просеивал песок, добытый из насыпных перекрытий. И он нашел. Под подоконной доской, в нише, — то, что, казалось ему потом, всегда искал: маузер, не поверить — тяжеленный маузер, весь, целиком, со всеми рифлеными своими плоскостями, с царапинами и зазубринами, завернутый в промасленную ветошь, сохранившийся превосходно, словно вынутый из машины времени, а с ним кошелечек с брошью и серебряные монеты…

Исследование чердака дома с химерами отравило Штейна надеждой. Он приступил к планомерному посещению санаториев, располагавшихся в бывших виллах нефтяных магнатов. К делу были подключены два врача, придумывавшие ему профильные заболевания, и два председателя профкома; второго привлекла мать. Отныне заработок Штейна круглый год поглощался апшеронскими здравницами. Первыми в очереди стояли виллы, разбросанные по курортным бакинским селам Мардакяны, Шувеляны, Бузовны. Здесь недавние рабочие, мастеровые, аробщики, духанщики, мелкие лавочники, припавшие удачно к колодцам с черным золотом, выстроили себе личный немедленный рай — помрачившие бы шаха дворцы с парками, клумбами и каскадами фонтанов, с монплезирами, верхними и нижними, малыми и большими бассейнами, подвесными верандами и галереями, которые летели над строем мраморных колоннад и кипарисов, над облаками розариев. Высоченные заборы и величественные ворота скрывали тайну этих особняков. Виллу Сафаралиева украшало множество красочных птиц — в клетках и с подрезанными крыльями они плавали в бассейнах и гуляли по саду хрустальных своих копий и копий иных животных: павлины — перышко к перышку, страусы, броненосцы, споткнуться о них, кенгуру, в сумке которого мастер сумел выдуть кенгуренка; дно бассейнов устилали венецианские зеркала, по углам лицом к небу, обхватив стеклянные колени, сидели русалки. Дебри дендрариев, вполне возрожденные советскими ботаниками, скрывали Штейна во время обхода территории: важно было не только изнутри понять, где менялся подоконник, а где нет, но и подсмотреть — нет ли где-либо укромного заброшенного флигелька, не заколочена ли на нижних пролетах пожарная лестница — лучший способ освоения чердака…

Непременно на виллах в отсутствие водопровода выкапывались необыкновенно глубокие колодцы, глубже сорока метров, бассейны тоже были неимоверной глубины и размеров, строились амбары для хранения воды, которую насосы разбирали по капиллярам для орошенья огромного сада. Одни только подсобные помещения на вилле Асадуллаева тянулись на полкилометра.

Но ничего больше Штейн никогда нигде не нашел. А маузер ночью зашвырнул с пирса яхт-клуба в море. Так он нам рассказывал. Время от времени я там нырял, наугад, потихоньку шаря по дну, без усердья.

Так или иначе, кладоискательская лихорадка Штейна, запитанная изначально желанием понять, как происходило расселение потомков нефтяных магнатов, преобразовалась в стремление освоить историю города как таковую. Он как-то глубоко и быстро понял, что история хоть и доступней, но сложней будущего, ибо предвосхитить ее невозможно. Исторических работ по периоду Гражданской войны в Закавказье не существовало в принципе, а те, что имелись, все были ложью. Ничего — начиная с истории Бакинской коммуны, продолжая знаменитым марш-броском 11-й армии, форсировавшей плавни Терека и Сулака, штурмом Баку бронепоездами Ефремова и маршем на Энзели, — кроме пропагандистского мифа, ничего не осталось в общественном достоянии. История попытки установления советской власти в Иране вообще была строго засекречена, большинство участников похода Персармии были расстреляны или сгинули в лагерях. Лишь двое-трое в период оттепели чудом как-то выкарабкались из забвения. Воспоминаний о Бакинской коммуне оставались крупицы. Вся история города существовала в устном пересказе старых бакинцев. Калейдоскоп исторических картин собирался по осколкам воспоминаний, переносимых из уст в уста, из семьи в семью. Ощущение отделенной от империи цельности придавало смелости городу, который потихоньку и тайно пытался сознать самое себя. Говорить о прошлых временах было своеобразным спортом. О пожарах в Черном городе, длившихся неделями. О Сталине, насиловавшем малолеток и похищавшем нефтяных инженеров. О том, почему на самом деле Гитлер отдал приказ не бомбить Баку (на город за время войны не упало ни одной бомбы). О том, что Сталин самое опасное для себя время Второй мировой войны провел в тайном командном пункте в Баку или в бункере, спускавшемся под Каспий с одного из островов Бакинской бухты, — каждую минуту готовый отплыть на подводной лодке в Иран. О пикантных похождениях шотландских стрелков и сикхов, в числе английских войск, принимавших участие в защите Баку от турок при мусаватистах. О сказочном богатстве нефтяных магнатов, оплодотворявшем фантасмагории подпольных вертепов. Чего стоили только легенды о девушке-нефти, приводившие нас с Хашемом в поисковый трепет…

Мифологизировались подчас совершенно кристальные фигуры, в частности личность Ольги Шатуновской, легендарной подруги Шаумяна, старой большевички, ставшей в оттепельные годы председателем комиссии по реабилитации незаконно репрессированных. Частные воспоминания легендарной подруги Шаумяна, услышанные какими-то ее знакомыми, родственниками, искажались, дополнялись и приукрашивались. Степень баснословности революционных годов обеспечивала долей истины самые невозможные сценарии. Существовало множество вопросов, каждый из которых порождал пучок легенд. Какова была степень участия английских войск в уничтожении Бакинской коммуны? Как действовал генерал Денстервиль? Почему отряды шотландских стрелков в клетчатых юбках и сикхов в белых чалмах не дали бой турецким войскам и покинули город, маршируя на корабли вдоль набережной. Сколько погибло армян и русских при взятии турками города и установлении Мусаватистского правительства? Азербайджанцы вообще утверждали, что не турки разграбили город, а дашнаки. Кто расстрелял бакинских комиссаров? Все это было тайной. Каковы были результаты переговоров Ленина с Нобелями? Как происходило взятие Энзели в 1920 году, вступление в город 11-й Красной армии? Чем занимался в Баку Хлебников? Сколько монтинской водки выпил за полгода в Баку Есенин? Сколько стихов он подписал легендарному редактору «Бакинского рабочего» поэту Петру Чагину? Три, четыре? Десяток? Чагин курировал в Баку Есенина и по заданию Кирова удерживал его от поездки в Иран. Вместо путешествия Чагин иногда катал Есенина на машине по бакинским селам, показывал дворцы нефтяных магнатов, объясняя ему, что он находится среди садов Шираза. Еще Абих. Главное — Абих… В те времена среди молодых коммунистов, среди, по сути, двадцатилетних авантюристов ходили легенды о золоте Блюмкина, утаенном им при экспроприации Госбанка Одессы, исполненной при участии Моисея Крика. Почему Баку был избран Блюмкиным в качестве основного пункта для бегства? Почему не Тифлис или Вильно? Дело не только в зачарованности Блюмкина Востоком. Вопрос в Большом Кавказском хребте. Западное направление слишком многонаселенное, там трудно затеряться. Средняя Азия, напротив, слишком пустынна и недружелюбна, там вообще не привыкли к людям, не то что к чужакам. Тифлис не годится потому, что оттуда бегство непременно приведет в трудоемкие горы. В Баку же чужакам не удивляются, жить там можно вполне европейским способом, а бежать удобно — и морем, и равниной. Неизвестно, дождалось ли золото Блюмкина своего хозяина, но известно точно: оно воспламенило наше воображение.