Александр Иличевский - Перс

— Блюмкин — это специально придуманный Богом черт, — говорит Штейн. — Я бы хотел побывать в его шкуре. Думаю, и вы б не отказались, когда повзрослеете и поймете, насколько мало у вас шансов.

У Штейна была неприятная манера аутиста — приговаривать что-нибудь этакое, что неясно было нам, детям, но доставляло удовольствие ему и тем духам, которые его одновременно терзали и пестовали. (Еще раз повторю — это все только сейчас мне ясно — тогда я в самом деле ничего не понимал или понимал.)

Блюмкин был любимым героем Штейна, еще более любимым, чем Хлебников и Абих. Он задумал и даже пробовал написать о Блюмкине пьесу, но говорил, что ничего не выходит от того, что известно мало, а выдумывать он не умеет, что умение художественной правдой продолжать документальность — уникальное, сродни пророческому дару. В своих рассказах Штейн описывал характеры Абиха, Хлебникова, вольно примерял их на актеров — Хашема обряжал в Велимира, Гюнель придумывал роль некой революционной девы, прототипом которой выбрал личность казненной поэтессы Гурриэт эль-Айн, провозвестницы Баха-Уллы, ученицы и сподвижницы реформатора Ислама Мирзы Али Мохаммеда, прозванного Бабом, которого Хлебников рассматривал равновеликим Христу, долгожданным мехди, властелином времени. Хлебников бредил героическим образом Гурриэт. Абихом он наделял то Олежку Сафаралиева, то меня, а в Блюмкина обряжал Сеню Азимова, мрачного подростка, умного, с выпяченной нижней губой, знавшего наизусть всего Маяковского и Слуцкого, в начале лета брившегося наголо. При чтении стихов его лицо оставалось неизменным, хотя голос звучал горячо и зычно. Штейн пытался растолковать, приблизить образ Блюмкина.

— После взятия Энзели и поражения Гиляна Блюмкин окончательно восстанавливает в глазах Троцкого и, главное, в глазах недругов свою репутацию, пошатнувшуюся после слишком самостоятельного убийства Мирбаха (тогда нарком-военмор взял его к себе начальником личной охраны, добившись замены смертного приговора искуплением вины в революционных боях). Томашевский, Костерин, Чагин, Абих и другие юные командиры Персидской армии героизируют Якова, он для них небожитель. Один из ведущих чекистов Закавказья, переговорщик по установлению границ с Ираном и Турцией, борец с контрабандой, молодой любовник революции, полный трансцендентальных идей о поиске окончательной истины и потому увлеченный вслед за Хлебниковым Бабом и пророком новой религии Баха-Уллой, Блюмкин ищет пути к исмаилитам, каковых карательно отрицает шариат, вместе с Николаем Рерихом планирует отправиться на поиски Шамбалы и одновременно командует подавлением крестьянского восстания в Грузии и штурмом Баграм-Тепе. После чего отправляется в Британскую Индию, где создает агентурную сеть, арестовывается англичанами и бежит из тюрьмы с добычей — пачкой секретных карт и поддельных документов. В 1926 году Блюмкин работает в Монголии, создает агентуру в Китае и Тибете, где твердо присоединяется к Рериху. Бежавший в Японию агент рассекречивает деятельность Блюмкина в восточном регионе, и Якова отзывают в Москву. Далее Блюмкин объявляется в Константинополе, затем в Палестине, где живет в Яффо под видом набожного Гурария, но уютней ему под обличьем персидского еврея-купца Шахова. Для прикрытия открывает букинистический магазин. Чекисты со всех концов СССР шлют к нему изъятые из синагог старинные свитки Торы, Талмуда, сочинения средневековой еврейской литературы. Заслуги Блюмкина перед еврейской филологией неоценимы: книги для доставки в Яффо конфисковались из государственных библиотек и музеев. Выйдя на закате на берег моря, Блюмкин садился на песок, открывал томик Иегуды ha-Леви и наблюдал, как с наступлением сумерек, утопая в песке, на берег выходят хозяева гостиниц в Яффо, поджидая, когда под покровом темноты от парохода на рейде отойдет шлюпка с нелегальными репатриантами…

При мысли о бесстрашии Якова у Штейна останавливалось дыхание: один-одинешенек, только с револьвером, среди дикой чужбины… И обязательно рисовалась в конце пути какая-нибудь страстная возлюбленная, которая ждала Блюмкина как цель или награда…

Среди прочего Штейна интересовала одна реально опасная тема — тайна расстрела бакинских комиссаров. Дважды ездил Штейн в Москву под видом корреспондента промысловой малотиражки докучать расспросами Ольге Шатуновской, героине Бакинской коммуны 1918 года. Он очень гордился добычей и приговаривал в обычной манере, не злорадствуя, но со страстью удачливого дознавателя:

— Как бы она ни выгораживала своего возлюбленного, чопорного, хорошо образованного, но глуповато-националистического, франтоватого гордеца Степана Шаумяна, а все равно известно из его же письма, что именно Коммуна навлекла дашнаков на мусульман, взяв формальным поводом ничтожный обстрел конного отряда. Так вот, дети, слушайте и запоминайте… Шатуновская сообщает: «Эсеры провели митинги на промыслах. И было решено срочно послать морем в Энзели за помощью к англичанам. Прибыло всего несколько батальонов: сикхи в белых чалмах и шотландские стрелки в клетчатых юбках промаршировали по набережной. Они никак не смогли противостоять туркам, устроившим в городе резню русских и армян. Погибло тридцать пять тысяч, включая всю самокатную роту. Еще до прихода турок Шаумян и комиссары пытались отплыть на корабле „Туркмен“ в Астрахань, но их перехватили и посадили в тюрьму. Когда пришли турки, комиссаров удалось вызволить и тайно провести по пристаням, чтобы посадить на пароход Татевоса Амирова. Они отплыли 14 августа 1918 года. По пути брат капитана, дашнак, обреченно куривший на мостике гашиш и явно предпочитавший англичан астраханским большевикам, настоял на том, чтобы изменить курс. Пароход прибыл в Красноводск, где все, вместе с Амировым, были расстреляны. Расстреливали не то эсеры, не то англичане, не то сборная команда».

Штейн порылся в бумагах, поправил очки:

— Шатуновская утверждает, что сын генерала Денстервиля обращался к ней с воззванием, в котором утверждал: его досточтимый предок не имеет отношения к казни комиссаров. И еще она, мол, точно знает, что среди перезахороненных в Баку останков нет костей Шаумяна. И ей кажется, что он — ни живой, ни мертвый… Страшно, да?

Часто Штейна остановить могла только пуля. Возбужденный, он выволакивал из дальней комнаты рулон выше себя ростом, кричал кого-нибудь помочь и развертывал во весь балкон репродукцию картины Исаака Бродского «Расстрел двадцати шести бакинских комиссаров».

— Внимание, дети! Прошу внимания, — Штейн бросал свой край и несколько раз пробегал вдоль полотна, на котором комиссары на пригорке рвали на себе окровавленные рубахи, а белогвардейский сброд, стоя по колено в скоплении черных корявых саксаулов, развязно целился в них из винтовок и маузеров. — Дети, вы уже достаточно взрослые, чтобы понимать: ложь малой не бывает. Посмотрите на эту агитку. Надеюсь, вам не надо объяснять, что картина лжива, начиная с красок и заканчивая выражениями лиц всех, кто на ней изображен?!