Александр Ольшанский - Стадия серых карликов

Их задержали на железнодорожной станции, когда они для убыстрения дела решили воспользоваться поездом. Пожилой милиционер с огромными нашитыми молотками на погонах почему-то настаивал, что они сбежали из Семеновского детдома, тогда как они убежали из Комаровского. Иван от несправедливости заревел: по их замыслу они должны были вернуться героями-фронтовиками в свой, Комаровский детдом. Но не таков был Хванчкара. Как только милицейский старшина заговорил с другим милиционером, он толкнул в бок и прошептал: «Пусть отправляют в Семеновский, оттуда ближе к фронту. В Семеновском лафа вагонами». В Семеновском их держали взаперти, кормили как в фашистском концлагере, отняли губную гармошку, одним словом, там был не детский дом, а малина, и они при первой же возможности дали оттуда деру. Вновь предстали перед пожилым старшиной, признались, что они из Комаровского…

Они вместе закончили курсы механизаторов, сеяли хлеб, Хванчкара читал запоем труды философов, а Иван писал стихи, рифмуя все на свете. Потом вместе осваивали целину — там и расстались: Хванчкара ушел в армию, а Иван, заболев туберкулезом, долго скитался по больницам и, в конце концов, уехал по совету врачей и таких же тубиков, как он, в Крым, строил троллейбусную дорогу Симферополь-Алушта. На рентгене посветлела у него душа, рассосалось потемнение в левом легком. С просветленной душой он поступил учиться в Литературный институт, и Хванчкара достал его из Братска, нашел по публикации стихов. К тому времени побратим оставил увлечение философией, поступил учиться на исторический факультет заочно, уехал в родной Комаровский детдом преподавать труд и историю, женился на молодой учительнице и стал директором. Совершенно неожиданно оказался в секретарях обкома комсомола, жаловался ему, приезжая в Москву, что оглох от барабанного боя, обрыдло в обмен на юбилейные победные реляции разъезжать по области с охапками знамен и тюками почетных грамот, вручая их самым передовым из передовых юношам и девушкам.

Рано или поздно Хванчкара со своей детдомовской прямотой и честностью должен был вступить в конфликт с комсомольским начальством, что и случилось. Он вернулся в детдом, но его опять выдвинули, теперь в пэры по пропаганде в Шарашенск, где начальником уезда служил Декрет Висусальевич Грыбовик, прозванный Хванчкарой Декретом III-им, так как первый декрет был о мире, второй — о земле, а он, профессиональный бюрократ, получался третьим.

Этот Декрет держал его подальше от уезда, посылая учиться при малейшей возможности — Владимир Антонович закончил высшую партийную школу в Берлине и Академию общественных наук в Москве, прошел через неисчислимые семинары, переподготовки кадров, обмены опытом и тому подобное, пока не уехал советником в Афганистан. Оттуда вернулся замкнувшимся в себе и злым — не позавидуешь Декрету, если придется с ним работать.

Объявился бы что ли, думал с тоской Иван Где-то. Наверное, скучает после нескольких лет «отдыха» в Афгане, приходит в себя, почитывает, скрипя зубами, стервенеющие газетки…

И вдруг — звонок. Кто еще мог в такую рань, в четверть восьмого трезвонить? Володька Хванчкара прибыл в столицу, напрягает телефон в аэропорту или на вокзале? Но это был не он, а Варвара Лапшина, которая сразу, как истинно деловая женщина, без всяких обиняков заявила: он ей нужен.

— В каком смысле? — уточнил он, обрадовавшись самому факту, что он еще на этом свете кому-то нужен.

— Не кобелируй, по делу. Ты вообще сегодня свободен? Суббота…

— Старая дружба ржавеет, если не требует жертв. Располагай!

— В девять сможешь?

— Попробую.

— Где?

— У памятника Пушкину.

— Узнаю твою богатую фантазию. Захвати свой кепарик, есть у тебя такой страшненький. Лады?

— Интригуешь.

— Нисколько. Я тебя по нему сразу узнаю — давно видела.

— Забыла что ли?

Варвара последнего вопроса не расслышала, бросила трубку. Тут что-то не так, подумал он. Вообще надо бы проветриться…

Варварек… Он обрадовался ее звонку — с нею всегда было легко, хотя палец в рот ей не клади. Отчего легко? Может, потому что сначала, когда роман с нею завязался, и ему, и ей было легко?

C прекрасным полом отношения у Ивана Где-то складывались не лучшим образом. Между выходом первой и второй книжки у него две жены от истощения терпения сбежали, между второй и третьей — еще одна, не считая любительниц поэзии, которые тоже, бедняжки, не чаяли, как бы им погреться в лучах славы и разбогатеть на его стихах. Они не знали, что поэзия — поит, но не кормит. Трудности в стране с бумагой и полиграфией сделали вконец его семейную жизнь слишком эпизодичной, но многолюдной. Славы ему, как и бумаги, тоже не хватило. В результате такой неустойчивости он стал терять ощущение, где его женщины, а где чужие, схлопотал несколько раз по роже от каких-то эгоистов, и приучил себя не заигрывать с чужими дамами, даже навеселе, даже в пестром зале дома литераторов, пока не попался на глаза заведующей обувной секцией Варваре Лапшиной.

Был он тогда при деньгах, в великолепном расположении духа, совершенно свободен от семейных уз и приличной обуви — как никак три года ждал аванса за новую книгу, и поэтому глубина житейского моря или болота оценивалась им тогда не выше колена. Он воплощал в жизнь не решения очередного съезда, а свое желание пожить хотя бы неделю так, как ему хочется. Без ощущения полной, не одномандантной свободы, хотя бы полдня, поэтов не бывает.

Состояние свободы у Ивана Где-то и учуяла Варенька Лапшина, когда тот, попахивая свеженьким коньячком, остановился у полок с обувью, пренебрежительно и торопливо, словно за ним гнались, оглядел отечественный и импортный ширпотреб, бросил взгляд на металлическую бляху на отвороте ее халатика и по-хозяйски уверенно произнес:

— Принеси, Варенька, что-нибудь приличное.

Ее такая уверенность в себе задела за живое, к подобному обращению она не привыкла, к тому же он, нахал, на нее и не смотрел, а на бляху. Поэтому она сделала «правое бедро вперед, руки на талию, откинуть голову» и спросила:

— Откуда ты такой взялся?

— Как и все — оттуда! — весело откликнулся Иван Где-то и все-таки задержал взгляд на ее правом бедре и груди, распирающей халатик, и на нагло усмехающихся, размалеванных глазах. — Ну, не томи, ведь некогда.

— И мне некогда!

— Ты же на работе!

— А мне надо спешить на свадьбу моего жениха…

— Не понял, но поздравляю…

— А он не на мне женится! — и рассмеялась.

— Что же так?

— Да вот так. А за розами на рынок ехать надо…

— Туфли будут?

— Будут.

— Тогда и розы — тоже. Я пошел…

Иван Где-то смотался на Центральный рынок, купил два десятка роз Варенькиному жениху — четное число как покойнику. Она, как потом призналась, не ожидала его больше увидеть, но при его появлении с букетом роз у нее заскрипела липучка на бюстгальтере, поднялось «давление», и поэтому она, крикнув тогдашней заведующей отделом — неопределенного возраста строгой даме с гладкими волосами и холодными, немигающими глазами за очками с позолоченной оправой, чтобы та постояла на проходе, и повела Ивана в подсобку.