Эндрю Миллер - Кислород

— А ее можно двигать?

— Я не оставлю ее на полу. Ни за что.

— Конечно, — сказал Алек.

Вонь была невыносимая. Запах гнили. Смердящий, отвратительный, словно запах самой болезни.

— Спроси, не нужно ли сделать еще чего-нибудь. Может быть, дать какое-нибудь лекарство. А когда пойдешь обратно, захвати все, что найдешь, для уборки. Понял? Давай!

Оставшись наедине с матерью, Ларри шепотом сказал ей, что обо всем позаботится. Он еще раз ощупал ее, чтобы убедиться, что, падая, она не нанесла себе никаких повреждений, — он однажды проводил подобное обследование в качестве доктора Барри, хотя тогда его пациенткой была женщина-спасатель, которую взревновавший любовник выкинул из мчащегося лимузина, — потом встал, нагнулся, поднял ее, как ребенка, на руки и понес в спальню. Ноги у нее были ледяные. Ему подумалось: «Она сейчас умрет у меня на руках. Я опоздал».

Он уложил ее на кровать, накрыл ноги одеялом и пошел в смежную со спальней ванную. Краем глаза увидел в зеркале самого себя, суматошно хватающего полотенца и губки. Под руку ему попался розовый пластмассовый таз. Он положил в него кусок мыла и налил теплой воды.

Когда он вернулся в спальню, Алиса зашевелилась, из последних сил дергая за ночную рубашку. Дышать она стала намного громче, хотя хорошо это или плохо, Ларри не имел ни малейшего понятия. Он положил на кровать баллон с кислородом, открыл клапан и прижал ей к лицу маску. Вначале она как будто испугалась, наверное решив, что он хочет ее задушить, но, вдохнув газ, успокоилась.

— Все хорошо, — сказал он. — Все просто замечательно.

Он стянул с нее грязные трусы и бросил их на пол рядом с кроватью.

— Сейчас мы тебя вымоем, — сказал он. — Ладно?

Он окунул губку в таз, выжал и начал вытирать ей ноги. Он делал это методичными движениями, вытирая губкой и промокая насухо полотенцем. Вымыл между ног, вытер покрасневшие, в пупырышках от холода ягодицы, подмывая ее, как иногда подмывал Эллу. Его не тревожили никакие чувства, кроме охватившей их обоих неодолимой нежности. Бормоча вполголоса, он рассказывал ей вещи, которых прежде не рассказывал никому. Минуты позора. Животные подробности шатаний по барам и мотелям Америки. Полные тайного страха минуты наедине с выпитой на две трети бутылкой, в те ночи, когда, даже напившись, не получаешь желаемого. Он называл ей имена, описывал поступки — все, что мог выжать из памяти, включая сделку с Т. Боуном и Ранчем. Гараж в Сан-Фернандо. Маску гориллы.

— И это все я, — сказал он, — тот, кем я стал. Того, другого, уже давно нет. Я все продул. Понимаешь? Я все продул и уже не могу стать прежним. Прости, мама. Мне очень, очень жаль.

Говоря все это, он продолжал мыть ее, вытирать полотенцем обмякшие мышцы, иссохшую, как бумажная салфетка, кожу, черные с проседью волосы на лобке, которые все так же буйно выбивались из недр ее женского естества. Когда ему показалось, что уже хватит, он принес из комода чистую ночную рубашку, выбрав шерстяную, потеплее. Он заторопился. Она была такая холодная. Ее исхудавшие руки совершенно ее не слушались, и ему пришлось самому вдеть их в рукава рубашки, следя, чтобы пальцы ни за что не зацепились.

— Ларри?

Это была Кирсти. Она стояла у открытой двери в длинной футболке, в которой спала. Он спросил себя, как же он сейчас выглядит в ее глазах — лицо мокрое от слез, руки в засохшем дерьме. Не иначе как сумасшедший.

Она подошла ближе, склонилась над Алисой с другой стороны кровати.

— Как она? — спросила она шепотом.

Он покачал головой:

— Не знаю.

— Я говорила с Алеком. Уна приедет, как только сможет. Мы должны еще раз ей позвонить, если, ну, знаешь, мы будем волноваться.

— А сам Алек где?

Она прикоснулась к его щеке:

— Он не может с собой справиться. Ну ты понимаешь.

Он кивнул. На правом предплечье Алисы начала проступать татуировка из багровых синяков, но на голове никаких ушибов не было.

— Ты посиди с ней, — сказала Кирсти. — А я все приберу.

— Как Элла? — спросил он.

— Спит.

— Это хорошо.

— Ты говорил с ней, — сказала Кирсти. — С Алисой.

— Говорил. Хотя вряд ли она что-нибудь услышала.

— Лучше думай, что услышала.

— Да.

— Малыш? Поговори со мной. Ладно? Поговори со мной как-нибудь.

Она направилась к лестнице.

— Боже, как ты меня напугал, — вырвалось у нее.

Алек стоял на коленях на верхней ступеньке лестницы в розовых резиновых перчатках миссис Сэмсон, со щеткой в одной руке и синей тряпкой для пыли в другой. Очки он снял, и при льющемся с потолка белом свете лампы ему нельзя было дать больше шестнадцати. Он показал Кирсти яркую пластмассовую бутыль с дезинфицирующим спреем, которую нашел на кухне под раковиной, и спросил, подойдет ли это средство для ковра или же он полиняет.

— Давай помогу, — предложила она, думая его успокоить, но, посмотрев несколько секунд, как он работает, поежилась и проскользнула мимо, чтобы спуститься на первый этаж.

В понедельник после обеда, когда Ласло уже практически убедил себя в том, что миссия провалилась и ему придется везти сумку обратно в Париж, чтобы передать ее Эмилю, с ним вышли на связь.

Он шел по теневой стороне улицы Реваи и был уже в нескольких метрах от входа в отель — возвращался из ресторана, — как вдруг какой-то ребенок, мальчик лет восьми-девяти, перебежал дорогу с солнечной стороны улицы и протянул ему конверт.

— Для меня? — удивился Ласло.

Мальчик сунул конверт ему в руку и умчался прочь, в сторону Базилики. Ласло посмотрел в конец улицы, и ему показалось, что он увидел мужчину, который торопливо отступил за угол, но свет слишком слепил глаза, чтобы можно было утверждать это наверняка.

На ступеньках отеля к нему обратился швейцар:

— Мальчишка клянчил деньги?

— Нет, — ответил Ласло.

— А то они иногда пристают к иностранцам.

Поднявшись в номер, Ласло прочитал записку, а потом взял коробок гостиничных спичек и сжег ее в пепельнице. Запомнить нужно было всего две строчки: место — Парк скульптур — и время — три часа дня, вторник. Он слышал об этом парке, но никогда там не был. Пришлось спросить у администраторши. Она сказала, что этот парк находится в двадцать втором округе на другом берегу реки. Он хочет туда поехать? Ему закажут такси.

— Завтра, — ответил Ласло. — И мне понадобится моя сумка. Черная.

— Хорошо, — ответила она.

Если он даст ей квитанцию, завтра сумка будет его ждать. Он отдал квитанцию, хотя ему очень не хотелось выпускать ее из рук. Теперь у него не оставалось ничего — ничего вещественного, — что связывало бы его с лежащими в сумке деньгами. Что, если завтра будет другая смена? Что, если от него потребуют каких-нибудь подтверждений, что сумка — его? Но назавтра дежурила та же девушка, и сумка ждала его под стойкой.