Амели Нотомб - Гигиена убийцы

— Да, но это не доказывает, что все прочее тоже правда. Все прочее — литература, мадемуазель.

— А я думаю, что все в этой книге — правда.

— Думайте на здоровье.

— Здоровья это вряд ли прибавит, но у меня есть веские основания думать, что этот роман автобиографичен до последней строчки.

— Веские основания? Ну-ка, ну-ка, выкладывайте какие, посмеемся.

— Архивы подтверждают существование замка, вы дали очень точное его описание. Герои носят те же имена, что их реальные прототипы, кроме вас, конечно, но Паисий Трактатус — весьма прозрачный псевдоним, даже инициалы совпадают. Наконец, в тысяча девятьсот двадцать пятом году действительно зарегистрирована смерть Леопольдины.

— Архивы, канцелярщина — это вы называете реальностью?

— Нет, но если вы придерживались этой, так сказать, официальной реальности, напрашивается вполне логичный вывод, что вы не отступили и от реальности более сокровенной.

— Слабоватый аргумент.

— У меня есть и другие: стилистика, например. Стилистика далеко не столь отвлеченная, как в других ваших романах.

— Еще слабее. Впечатления, заменяющие вам критическое суждение, доказательством служить не могут, особенно на столь зыбкой почве, как стилистика: щелкоперы вроде вас больше всего чуши порют, когда речь идет о стиле того или иного писателя.

— У меня есть еще один аргумент, который будет труднее опровергнуть, тем более что это даже не аргумент.

— Что вы такое несете?

— Не аргумент, а вещдок. Фотография.

— Фотография? Чего? Кого?

— Знаете, почему никто до сих пор не заподозрил, что этот роман автобиографичен? Потому что главный герой, Паисий Трактатус — прекрасный стройный юноша изумительной красоты. Вы ведь не солгали, когда сказали моему коллеге, что в восемнадцать лет уже были толстым и безобразным. Вы просто не сказали всей правды, потому что до восемнадцати вы были писаным красавцем.

— Откуда вы знаете?

— Я нашла фотографию.

— Этого не может быть. Я не фотографировался до сорок восьмого года.

— Прошу прощения, но память у вас действительно сдает. Я нашла фотографию, на обороте которой написано карандашом: «Сен-Сюльпис, 1925».

— Покажите.

— Покажу, только когда буду уверена, что вы не попытаетесь ее уничтожить.

— Понятно, вы опять блефуете.

— И не думаю. Я не поленилась съездить в Сен-Сюльпис. Должна вас огорчить, на месте замка, от которого ничего не осталось, построили сельскохозяйственный кооператив. Почти все озера бывшего поместья осушили, а долину превратили в муниципальную свалку. Простите, но я вам нисколько не сочувствую. Так вот, я расспросила там всех стариков, каких смогла отыскать. Кое-кто еще помнит и замок, и маркизов де Планез де Сен-Сюльпис. Помнят даже осиротевшего крошку-внука, которого они приютили.

— Интересно, как это быдло может помнить меня, если я никогда ни с кем из них и словом не перемолвился?

— Вы ведь жили не в пустыне. Может, с вами никто и не разговаривал, но вас видели.

— Исключено. Я никогда не покидал пределов поместья.

— Но у ваших родных бывали гости.

— Они никогда не фотографировали.

— Ошибаетесь. Я не знаю, при каких обстоятельствах была сделана эта фотография, не знаю кем — могу только догадываться, — но она существует, это факт. Вы запечатлены на фоне замка рядом с Леопольдиной.

— С Леопольдиной?

— Прелестная темноволосая девочка — это может быть только она.

— Покажите мне фотографию.

— Что вы с ней сделаете?

— Покажите, говорю вам!

— Мне дала ее одна старуха в деревне. Не знаю, как фотография попала к ней, но не суть важно: эти дети — вне всякого сомнения, вы. Да-да, дети — даже у вас в семнадцать лет не видно ни малейших признаков возмужания. Любопытно: вы оба долговязые, тощие, болезненно-бледные, но лицом и телом — совершенные дети. В этом есть что-то диковатое: ну просто парочка двенадцатилетних великанов. Но результат — выше всяких похвал: эти детские черты, наивные глазки, эти личики с кулачок, несоразмерные головам, цыплячьи тельца на длиннющих тоненьких ножках — хоть картину пиши! Впору поверить, что ваши безумные гигиенические рекомендации были действенны, а грибная диета — и впрямь секрет красоты. Особенно поражаете вы. Узнать невозможно!

— Если меня невозможно узнать, кто вам сказал, что это я?

— А кто бы это еще мог быть? И потом, у вас все та же кожа, белая, гладкая, без растительности, — единственное, что вы сохранили. Вы были дивно хороши — точеные черты, тонкие, как лозы, руки и совершенно бесполая комплекция: наверно, именно так выглядят ангелы.

— Ради бога, избавьте меня от вашего сюсюканья! Чем нести чепуху, лучше покажите мне фотографию.

— Как вы могли так измениться? Вы сказали, что в восемнадцать лет уже были таким, как сейчас, и я склонна вам верить — но тем поразительнее: как мог этот небожитель меньше чем за год превратиться в раздутый пузырь, который я вижу перед собой? И ведь вы не просто растолстели — ваше нежное лицо обрюзгло, тонкие черты оплыли так, что приобрели все приметы вульгарности…

— Может, хватит оскорблений?

— Вы прекрасно знаете, что безобразны. Вы ведь и сами характеризовали себя самыми нелицеприятными эпитетами.

— Я имею право пройтись на свой счет сколь угодно зло, но никому другому этого не позволяю.

— Я не нуждаюсь в вашем позволении. Вы страшны, как смертный грех, да-да, и просто невероятно, что такой красавец мог стать таким чудовищем.

— Ничего невероятного, такое случается сплошь и рядом. Только обычно это происходит не так быстро.

— О, что я слышу! Снова признание?

— Как?

— Ну да. Ваши слова косвенно подтверждают все сказанное мной. Я описала вас верно, в семнадцать лет вы были именно таким — каким ни один фотограф вас, увы, не запечатлел.

— Я так и знал. Но как вам удалось с такой точностью меня описать?

— Я всего лишь пересказала своими словами ваши описания Паисия Трактатуса в романе. Я хотела удостовериться, что вы походили на изображенного вами героя, — а другой возможности узнать это, кроме блефа, у меня не было, поскольку отвечать на вопросы вы отказались.

— Вы — мерзкая ищейка.

— Важен результат: теперь я точно знаю, что ваш роман насквозь автобиографичен. Я имею все основания гордиться собой, потому что исходных данных в моем распоряжении было не больше, чем у всех. Но только я одна угадала правду.

— Ну-ну, гордитесь.

— И поэтому теперь я вновь задам вам свой первый вопрос: почему «Гигиена убийцы» осталась неоконченной?

— Вот оно, наше недостающее название!

— Не прикидывайтесь, будто не понимаете, я от вас не отстану, пока вы мне не ответите: почему этот роман не завершен?

— Лучше бы вы задали вопрос метафизически: почему эта незавершенность называется романом?