Барбара Вайн - Черный мотылек

Сам не замечая, не думая ни о чем, он передвинул стул и оказался за соседним столиком, рядом с теми, длинноволосыми. С виду — просто человек решил пересесть к окну. Он заказал вторую чашку кофе. На «извращенцев» поглядывал исподтишка, чтобы никто не обратил на это внимания, но успел разглядеть у одного из них тонкие выщипанные брови. Шейла тоже выщипывает брови, но чтобы мужчина… Нахлынуло возбуждение.

Он сидел так близко, что слышал каждое слово. Один работал парикмахером, другой — продавцом мужской одежды. Они обсуждали клиентов и покупателей, совсем не так, как «нормальные» мужчины. От одной фразы по спине Джона пробежала дрожь.

— И все эти красивые крепкие самцы — совершенно голые.

Выходит, каких-то слов он не разобрал. Например, тех, что предшествовали этой реплике. Речь шла явно не о парикмахерской или магазине. Но, вслушавшись, он почти сразу же понял.

— Осторожнее. С перманентом и за милю не подпустят.

— Надо брови отрастить.

— Давай, а? И пойдем вместе.

Джон не стал задерживаться в кофейне. Его словно что-то душило, потянуло на улицу, хотя кофейня проветривалась и там приятно пахло — кофе и пирожными. Он стоял на пороге, жадно глотая воздух. Лишь через полчаса Джон позволил мыслям вернуться к подслушанному разговору. Он вспомнил, какое место обсуждали эти люди. Куда они пойдут. Куда он может пойти. Если им можно, почему бы и ему не пойти?

Идеальное место для свиданий: полная анонимность. Так ведь они говорили? Словно превращаешься в невидимку. А самое замечательное: туда можно пойти под законным предлогом. Многие так и делают. Наверное, даже большинство. Это ведь не парк и не лес, где рыщет полиция, не гнусная общественная уборная. Напротив — самое что ни на есть гигиеничное место. Чистое-пречистое. Что бы там ни произошло, это не будет грязным, грубым, потому что вода все смоет. Убелит как снег. [23] Парафраз из Книги пророка Исайи (1:18).

Статья, по мнению редактора, вышла слишком сочувственной. Гомосексуалисты в ней представлены больными или непонятыми людьми, можно подумать, это инвалиды, страдающие от врожденного недуга. Джона критика напугала. Ему снова почудилось, будто редактор что-то подозревает. Он переписал статью, добавив статистику: сколько людей осуждено За «порочное и извращенное» поведение.

Но редактор этим не удовлетворился:

— Вы просто не понимаете, что это за грязные свиньи. Знаете, мне рассказывали про одного, который мазал себе кетчупом гениталии, изображая месячные.

— Я же не могу вставить это в статью! В конце концов, нашу газету читает вся семья!

— Я не предлагаю использовать это, мистер Райан, я просто подал идею. Вы пишете так, словно у бедняжек туберкулез!

Этого Джон стерпеть не мог, причем злился больше на самого себя, чем на редактора. Он предал себя, свое племя и род. Я старался, как мог, заявил он, больше ничего из себя не выжму, пусть теперь кто-нибудь другой попотеет. Он больше не боялся потерять работу, кое-какие перспективы уже наметились. На самом деле, он присмотрел даже две вакансии.

В тот же день он позвонил из своего кабинета — отгороженного в типографии помещения с телефоном и печатной машинкой — в общественные бани Майлэнда. Он плотно прикрыл дверь, хотя опасаться нечего — если кто и подслушает, решат, что репортер продолжает собирать материал для злосчастной статьи.

Ответил голос с выговором кокни. Джон знал, что есть мужские и женские дни, и спросил, какие дни отведены для мужчин. Вторник, четверг, пятница и суббота, был ответ. Полотенце приносить? Нет, и о мыле или шампуне также можно не беспокоиться.

Это было в понедельник, до вторника он не успел бы собраться с духом, к тому же его посылали на собрание муниципалитета. Требовался хороший стенографист, а этим своим искусством Джон мог гордиться. Четверг? В четверг вечером он еще не войдет внутрь, но понаблюдает снаружи. Разыщет это место, обследует окрестности, понюхает, чем там пахнет.

В среду он, как всегда, когда выдавался свободный час, навестил родных. Поужинал с ними. Вечерний чай выходит из моды, думал он порой, вместо него приходится довольствоваться чашкой чая с печеньем на полдник, а вечером — обедом, как говорят люди с претензиями, или, для тех, кто по определению Джорджа Оруэлла, принадлежит к «верхнему нижнему среднему классу», — ужином. Он даже опубликовал статью о новом распорядке дня и об изменениях в застольном этикете, на которую откликнулись множество читателей. Но дома традиция вечернего чаепития сохранилась, и Джон дорожил ею. Эти вечера в кругу семьи — лучшие часы его жизни. Угощение начинали с консервированных фруктов и сгущенного молока, ветчины с языком (по праздникам вместо языка — цыпленок), вареных яиц, салата и помидоров, тоненьких ломтиков хлеба с маслом, а на сладкое — коричный кекс или кекс «Данди», иногда фруктовые пирожные, печенье и каждому по шоколадке.

Маму он считал лучшей поварихой на свете. Он хвалил ее вслух и видел, как она расцветает от похвалы. Жизнь у нее была нелегкая, но она обрела награду в большой и дружной семье. Некоторые женщины, думал Джон, согласились бы иметь много детей, если бы те появлялись на свет сразу большими, разумными и финансово независимыми, но мать тяжелым трудом вырастила шестерых. Денег ей всегда не хватало, а с тех пор как умер отец, недоставало и любви — этого рода любви Стоит взглянуть на Джозефа, и сразу все поймешь.

Джозеф, как всегда, торчал дома. Хоть бы сходил куда-нибудь и мать сводил. Нет, он неизменно оставался дома, с приемными детьми, которым был как отец. Стивен, Мэри, Маргарет, Десмонд, Джеймс и Джон — четырнадцати, без малого шестнадцати, восемнадцати, двадцати, двадцати двух лет — и старший, повидавший мир и вернувшийся — о, как он был рад вернуться!

Джозеф прочел молитву. Он был набожным католиком, но вел себя как пуританин, постоянно сидел над Библией и благодарил Бога перед каждой трапезой. Десмонд отсутствовал. На работе задержался, сказала мать. Он служил в лондонском отеле, в какой должности — даже родные не знали, носильщиком, скорее всего, но Десмонд предпочитал не уточнять. Джон огорчился: он любил, когда семья собиралась в полном составе.

Молодая жена Джеймса сидела между ним и Анной. Беременность уже стала заметна. Джону казалось, что ему этот младенец дороже, чем родителям малыша, которые вынуждены были пожениться, когда Джекки «залетела». Мама тоже радовалась первому внуку, и Джозеф, когда улегся гнев, радовался вместе с ней.

Джон взял на себя разговор со Стивеном. Он собирался поговорить с ним попозже, вечером, отойти с братом в сторону после чаепития, успокоить, помочь разобраться. Джозеф обнажил перед мальчиком позорную сторону этой ситуации, он говорил со свойственной ему сдержанностью и даже кротостью, но слова его были резки: Джеймс и Джекки совершили грех и теперь должны расплатиться, должны вступить в брак, и их чувства не имеют ни малейшего значения. Они поженятся и будут жить с матерью Джеймса и его отчимом, хотя это неудобно для всех, тесно, но больше им податься некуда. За грехом, сказал Стефану Джозеф, всегда следует расплата, то есть нечто неприятное, мучительное.