Дина Рубина - О любви (сборник)

Они все изучат и взвесят.

Мы брели по улице Грузенберг в поисках приличной забегаловки, где можно было бы выпить кофе и обсудить наше положение.

– Мне опять снился отец, – проговорил Витя сокрушенно. – Он не давал разрешение на выезд, и я кричал, что убью его. И убил.

– То есть – как? – поморщившись спросила я.

– Задушил, – обронил он просто.

– Слушай, сколько лет назад умер отец?

– Пятнадцать, – вздохнув, сказал Витя.

– И ты до сих пор сводишь с ним счеты?

– А пусть не лезет в мою жизнь! – огрызнулся он.

Улица Грузенберг поднималась вверх довольно крутой горкой и по ней, ожесточенно орудуя локтями, поднимался в коляске инвалид, каких в нашей сторонушке немало, благодаря войнам, армейским будням, гражданским взрывам и количеству автокатастроф на душу нервного населения.

Он, мучительно напрягаясь, вращал ладонями передние колеса своего нехитрого транспорта, локти ходили тяжело, как поршни.

Мы с Витей подбежали, навалились и покатили коляску вверх. Калека страшно обрадовался.

– Ого-го, ребята! – кричал он, отирая ладонью взмокший лоб. – Лошадки славные! Вперед, мои кони! Я задам вам овса!

А Витя стал горланить из Цао Чжи, который родился во втором, а умер в третьем веке нашей плебейской эры и переводы с которого мы печатали когда-то в незабвенной нашей газете:

«На холм по тропинке! Бредем в облака! И конь мой теряет! Последние силы! Последние силы!.. Но конь добредет! А я изнемог! От печали и муки!..»

Так мы катили этого безногого парня, а он командовал – куда ехать, яростно ругал муниципалитет за переполненные мусорные баки, хохотал, распевал и вообще – кайфовал на всю катушку.

Между тем мы продолжали делать городскую газетку, внося своей «Уголовной хроникой» изрядное оживление в благопристойную жизнь русской общины города.

Например, в октябре сенсацией стало дело ночного охранника одного из предприятий, специализирующихся на производстве подгузников для младенцев и лежачих стариков.

Этот парень развлекался долгими эротическими беседами по известным телефонам. Так он коротал свои унылые дежурства, пока начальство не насторожили телефонные счета на астрономическую сумму. Были наняты сыщики и выяснилось, что этот милый человек развлекался не только с местными телефонными гуриями, но и до Америки дотягивался, так как английским владел абсолютно. В целом он был интеллигентным человеком, если вы не побрезгуете этим определением в данной ситуации.

Словом, выяснилось, что он трахал начальство по большому счету.

По действительно большому счету.

Саси Сасон невозмутимо излагал сухие данные спокойным голосом.

– А... личность задержанного? – спросила я.

– К черту подробности! – отмахнулся Саси и, вздохнув, добавил: – Подробностей не знает никто.

Нам с Витей очень нравилась эта история. Мы даже хотели организовать в газете круглый стол на темы сексуального воспитания новых репатриантов. Дискуссию, так сказать. Но потом одумались: в подобной дискуссии без подробностей не обойтись, а где их взять, эти подробности?..

Да, история многозначительная... Почему-то я усматривала почти неощутимую трагическую связь между дневным производством подгузников и ночными всхлипами этого непутевого охранника. Как будто, находясь посередине между беспамятным младенчеством и полоумной старческой немощью, он тщетно пытался заполнить часы своего одинокого и бессмысленного бдения телефонными судорогами эфемерной любви.

Дней через пять после встречи в Тель-Авиве позвонил Яков Моисеевич.

Нет, ничего определенного в ЦЕНТРЕ еще не решили, но он хотел бы встретиться со мной еще раз и обговорить кое-какие частности. Если я не возражаю, там же, в доме доктора Тихо и жены его, художницы Анны.

– Должна ли я пригласить на беседу генерального ди...

– О, нет! – воскликнул он с неприличной поспешностью. – Я бы попросил вас...

К дому доктора Тихо можно было подойти по-разному – со стороны улицы рава Кука через тихий тупик с рядом молоденьких олив, растущих в каменных кадках, мимо здания, где, собственно, и жил по соседству с доктором умница Кук, пройти в железные распахнутые ворота и, обогнув торец дома с окном библиотеки, очутиться на террасе. Появиться на сцене из-за боковой кулисы.

А можно пройти задворками Яффо, через мусорный узкий проулочек, из которого сразу попадаешь в маленький парк, и тогда весь дом с террасой открываются вам, как из партера, а сходство со сценой дополняют ведущие на террасу каменные ступени.

Я поднялась по ним и оказалась за спиною Якова Моисеевича, который уже заказал два апельсиновых сока и ожидая меня, листал «Гаарец». Его кожаная кепка лежала на соседнем стуле и ветер свободно ошкуривал и полировал небольшую опрятную лысину в довольно густой еще седине, этим неуловимо работая на образ мастерового.

– Ваш красный плащ, – проговорил Яков Моисеевич, складывая газету, – ваш мятежный красный плащ напоминает мне времена харбинской молодости... В таком плаще щеголяла когда-то одна юная особа, к которой все мы были неравнодушны... Она рисовала, пела, сочиняла стихи... Я не решился без вас заказывать штрудл Анны.

– Так закажите сейчас же, – сказала я. – Только на сей раз позвольте мне заплатить.

– Боже упаси! – спокойно возразил он.

После вчерашнего дождя черные космы плакучих сосен свисали еще безнадежней. Солнце уже покидало сад, взбегая по тусклому серебру стволов все выше, к макушкам деревьев...

С каждой минутой между стволами уплотнялся пепел сумерек, и скоро должны были затеплиться фонари в парке и на террасе.

– Что, Яков Моисеевич, не понравились мы ЦЕНТРУ? – спросила я напрямик.

Он помолчал, внимательно распределяя вилочкой облако взбитых сливок по коричневой корочке штруделя.

– Видите ли, откровенно, – мягко начал он, – все, что вы говорили по поводу устарелости «Бюллетеня» звучит и справедливо и убедительно. Да, скорее всего самым разумным было бы перейти на современный метод его издания... Но... понимаете, во всем этом новом процессе ни я, ни Морис как ни пытались, абсолютно не в состоянии представить Алика.

– Чего?!

– Понимаете, все перемены ни в коем случае не должны задеть Алика.

– А кто это? – спросила я, несколько оторопевшая от китайских новостей.

– Ну... как же! Вам его представили...

Я вспомнила бабское бледное лицо, стриженую макушку школьника, мягкие ручки, суетливым и тоже каким-то женским движением, натягивающие на живот вязанный жилет...

Мне захотелось плюнуть и уйти.

– А при чем тут Алик? – грубо спросила я.

– Так он – метранпаж. Собственно, Алик и клеит «Бюллетень». Это – прямая его обязанность.