Роман Сенчин - Елтышевы

…А через два дня он снова мчался по этой дороге. На заднем сиденье постанывала невестка – начались схватки.

На тетку Татьяну Юркина смерть произвела неожиданно сильное впечатление. Она оживилась, стала подвижней, разговорчивей. Часто перечисляла:

– В тот год Виталька Потапов помер, еще тридцати не было. Олежку, Санаевой сына, родной дядя убил. Но Олежка оторва был, все тащил подряд… Этот, Глушков, допился… Мрут и мрут, мрут и мрут… В войну с нашего Муранова семнадцать мужиков погибло, вон памятник стоит возле клуба. Семнадцать фамилий там… Но то война, пулеметы, танки, а тут, если посчитать, за последних пять лет больше наберется… И что ж это – это ведь все так перемрут, переубивают друг дружку.

– Ну ладно вам тоску нагонять! – не выдержал как-то Николай Михайлович. – Мозгов просто нет, вот и мрут.

– Так ведь сколько же можно? Так ведь все…

– Не все. Есть и настоящие. Не все же пьют сутками. Есть хозяйственные.

– Ну и хозяйственные тоже страдают, – не сдавалась тетка. – Олежка этот, Санаев-то, почитай все дворы облазил. У одного одно, у другого – другое. Продавал в городе, а то и тут прямо – ходил предлагал. И забрался к дядьке своему, а тот кроликов держал. Ну и вилами напырнул. По темноте-то и не видал, что племяш его это. Может, просто напугать хотел, а пробил там что-то важное. И «скорой» не дождались. И всё – в одной семье: и тебе мертвец, и, этот, зэк… Семь лет ему дали, Борису-то, он и не выгораживался: убил, виноват… А как выйдет, дружки Олежкины, люди слыхали, клятву дали тоже его… Если доживут сами.

Вскоре тетке надоело разговаривать с родней – она стала уходить к другим старухам. Возвращаясь, долго копалась в комоде, перебирала свою одежду, что-то шептала Валентине. Та возмущенно-слезно перебивала:

– Ну хватит вам! Перестаньте.

– Нет, ты послушай, – упорно скрипела тетка, – я хочу, чтоб по-человечески было. Прожила как-то восемьдесят годов, не хуже других прожила, а теперь помереть надо тоже… В землю лечь не собакой…

– Переста-аньте. Какой собакой? Вы видите, какая у нас ситуация? И вы еще…

– Э-эх, Валя, досказать-то дай. – И старуха снова переходила на шепот; до Елтышева долетали лишь отдельные фразы: – Вот тут, во что одеть… Я с Георгивной и Ниной Семеновой… Обмоют, соберут… Скоро уже, Валенька…

Она говорила это не раз и не два, повторяла, будто боялась, что племянница что-то забудет, не выполнит.

После этих наставлений ложилась на свою кровать и лежала сутками, мешая Валентине готовить еду, мыть посуду, Николаю Михайловичу – просто быть на кухне. При лежащем человеке постоянно, как связанный. Ее лежание выдавливало Елтышева или во двор, или в соседнюю комнату.

Но, полежав и, видимо, не дождавшись смерти, старуха поднималась, снова собиралась к своим Георгивне и Нине Семеновой, потом снова перебирала вещи в комоде, рвала нервы Валентине шепотом.

Николая Михайловича бесили эти ее попытки умереть – она будто играла в изматывающую не ее саму, а окружающих игру. Или, скорее, не играла ни во что, а просто мучила их, в общем-то, ни с того, ни с сего к ней вселившихся, стеснивших, раздражающих, на год вогнавших ее в угол между буфетом и печкой. Вот не выдержала и – начала…

– Ох, да когда же… – в который раз поднималась с кровати, потирала отлежалые локти, бока. – Прогулы на том свете ставить устали, а я все тут…

– Да прекратите вы, теть Тань, в конце концов! – перебивала Валентина. – Что у вас болит? Скажите, я съезжу лекарств куплю. Фельдшершу вызвать? Ну вот, ничего не болит – осень это, и все. Всем плохо… У вас вот правнук родился, Родион. Имя красивое, да? Скоро сюда принесем, увидите его, еще понянчите.

– Ох, ох, – старуха отмахивалась и брела к порогу, совала ноги в большие раздавленные валенки, натягивала ватник. Медленно выходила в сенки, скрипя дверью. С улицы в избу тек едкий, предзимний холод.

Да, минул год, как Елтышевы здесь оказались. И изменений в их жизни по сравнению с тем моментом, когда, выгрузив из контейнера вещи, рассовали их под крышами и сели за стол на первый здесь обед, ощутимых не было. Нет, внешне, конечно, случилось немало: Артем женился и даже успел обзавестись ребенком, Николай Михайлович и Валентина Викторовна отошли от шока скоропалительного переезда; началось строительство дома… Но в бытовом плане легче не стало. Или стало? В том, что Артем жил в семье жены, были и плюсы, и минусы. Минусы – не помогал в повседневных делах, появлялся от случая к случаю, из-за чего и новый дом строился медленнее, чем, наверно, могло бы быть. А плюсы… Теперь невозможно было представить, что они все втроем до сих пор спят в одной комнате, где и так не развернуться. Те первые месяцы, конечно, были ужасны… Но и теперь – не лучше все-таки. Нет, не лучше. Крестьянами они так и не стали, и каждый день – как испытание. Еще и тетка чудит, с ума сходит. И сводит…

Опять, как и год назад, снег долго не выпадал. Мороз мучил землю, да так, что трескалась; небо было коричнево-серым, даже в полдень невозможно было понять, где там солнышко. Мертво было, тошно, каждую мелочь приходилось делать с усилием – давило все, будто не на планете Земля они вдруг оказались, а на каком-нибудь фантастическом Плутоне. «У Алексея Толстого такой роман? – пыталась вспомнить Валентина Викторовна свое библиотекарское прошлое. – Или у Уэллса?..»

Николай часто ездил в бор, привозил в багажнике, на крыше и в салоне валежник и сухостой. Когда приходил Артем – пилили их на чурки, потом кололи. Поначалу сыну понравилось колоть дрова, но после того, как угодил себе колуном по ноге, охладел к этому занятию. Дров было уже достаточно, тем более что тетке Татьяне, как труженице тыла, привозили машину угля; Николай же возил и возил, пилил (когда Артема не было, пилил один, ножовкой), колол, укладывал в ровные, аккуратнейшие поленницы. Словно спасался этим от тоски и отчаяния. А тоска крутилась рядом и при первом удобном моменте, стоило задуматься, поддаться воспоминаниям, наваливалась, душила, сосала остатки сил.

И Валентина Викторовна тоже старалась занимать себя чем-нибудь, даже когда дел вроде бы не было. Вышивать пробовала, хотя раньше относилась к этому как к баловству. Сейчас же убедила себя, что вышивать нужно – рубашечки для внука, наволочку, платочки. Но представляла, какими были маленькие Артем с Денисом, какие у них были одежонки, белье, игрушки, и не выдерживала, начинала плакать. Плакала тихо, без рыданий, боясь, что ее состояние передастся мужу. И – что тогда делать? Всем реветь, рвать волосы, в петлю лезть?..

У Дениса за этот год она побывала лишь раз – пропустила свидание, – хоть и сидел он недалеко, меньше суток на поезде. Затянула эта каждодневная борьба с неблагополучными обстоятельствами, свадьба Артема, сбор и торговля ягодой и груздями, ожидание внука, да и собственное самочувствие. Не одними только условиями жизни и сумрачной осенью объяснялась, видимо, странная слабость. Что-то происходило в ее организме – все время хотелось пить, но от воды подташнивало, в горле скреблось и давило, да и весь организм бил тревогу, жаловался, просил помощи… Она боялась признаться себе, что заболела, из-за этой боязни не ехала на обследование. Надеялась – пройдет. Вот встанет однажды утром и ощутит бодрость, и все будет хорошо. И с ней, и с близкими.