Роман Сенчин - Елтышевы

В конце января Харин вдруг пригнал трактор с тремя сучковатыми сосновыми лесинами. Вел себя так, будто сделал наконец одолжение. В первый момент Николай Михайлович хотел послать его с этими лесинами, но тут же передумал: хоть шерсти клок.

– А остальное когда? – спросил.

– Когда получится.

– Гм… А с пилок?

Харин, сердито глядя в сторону, пожал плечами, отвернулся, стал помогать трактористу отвязывать трос от лесин.

«Ладно, еще разберемся», – пообещал мысленно Николай Михайлович.

Раза два за зиму заходил участковый. Спрашивал, не появились ли мысли, куда могла деться тетка Татьяна. Сидел на кухне, оглядывался вроде рассеянно, вздыхал уныло, слушая ответы Елтышевых – «да нет, сами ума не приложим», – и потом поднимался, надевал синюю милицейскую ушанку.

В феврале, когда особенно надавили морозы, так, что дышать на улице было холодно, по деревне пронесся слух, что могилу Юркину будут раскапывать. Слух этот при встрече подтвердил Николаю Михайловичу управляющий. Каким-то образом вдове удалось получить разрешение.

Елтышевы на кладбище, естественно, не пошли, потом узнали, что приезжала специальная бригада, отогревали землю костром из покрышки, долбили ломами. Вскрыли гроб, переобули Юрку в те его ботинки, что носил последние пару лет – разбитые, с треснувшей подошвой, – и снова закопали. Некоторые ожидали, что, как только отдерут крышку, вдова бросится, рыдая и голося, на мужа и потребует, чтоб ее с ним похоронили, или достанет из подкладки его костюмчика заначенную пачку денег (в то, что это действительно из-за кроссовок устроено, люди не верили). Но все ограничилось переобуванием. Разочарованные, намерзшиеся зрители скорей разошлись.

Под конец февраля начали выдаваться ясные дни. С крыш закапало, снег сверкал, слепил глаза, дышалось легко, в воздухе появился запах весны – запах оживающей природы. Веселее стали кукарекать петухи, собаки рвались с цепей, коровы ревели в стайках и бодали двери. На людей близость весны тоже влияла – больше появлялись на улице, здоровались друг с другом, то ли улыбаясь, то ли жмурясь. И Елтышевы повеселели, с нетерпением ожидали, когда сойдет снег.

Но тут Артем начал метаться: на целые дни уходил к жене, а как-то не вернулся и поздно вечером. Николаю Михайловичу пришлось идти узнавать, там ли он; Валентина настояла: «А вдруг тоже пропал, как тетка. Сходи-и!»

Елтышев сходил, убедился, что сын у Тяповых.

– А нас в известность ставить не надо?!

– Н-ну… – Артем потупился, – я же здесь…

– А мы-то откуда знаем? Мать там на стены лезет… И вообще, знаешь, ты определяйся давай.

– Что определяться?

– Или здесь ты… или строим дом и перевозишь жену с ребенком. Сколько это тянуться может, в самом деле! Туда – сюда. Где теплее, туда и бежишь. Построим дом, сделаем два входа, две кухни, если мы так вам… А тут что?.. Удобно, конечно, устроился – на две семьи жить. – И, понимая, что говорит уже лишнее, Николай Михайлович повторил: – Решай, как быть. Я долго это тоже терпеть не намерен. И бегать тебя искать… В общем, решай. – И, развернувшись резко, почти как когда-то на строевых занятиях, пошел домой.

За спиной было тихо; он чувствовал, что сын смотрит ему вслед. Потом скрипнула калитка, лязгнул засов.

– Остался, – бормотнул Николай Михайлович. – Та-ак…

Деньги таяли. Пенсия уходила на продукты, на незаметную, но необходимую мелочевку. Да, деньги именно таяли, и приходилось залазить в сбережения – уменьшать ту сумму, что еще осталась от продажи гаража. Младшему сыну переводы посылали не копеечные, и старший снова время от времени являлся с таким видом, что приходилось выбирать: или сразу гнать прочь, или идти и доставать из тумбочки сотню-другую.

– Это сказка про белого бычка какая-то! – в конце концов не выдержал Елтышев. – Сколько можно?! Мы банк тебе, что ли? Снег сошел, тепло, другой бы меня тормошил каждый день: давай строить, а ты… «Денег дайте».

– Давай строить, – пробурчал сын без всякого энтузиазма.

– Давай. Иди замешивай раствор.

– А как – глины же нет.

– Ну, привези. – Николай Михайлович вспомнил точно такой же разговор прошлым летом. – «Действительно, про белого бычка», – плюнул, схватил со стола сигареты, дергано закурил. Отвернулся.

– Что мне делать?! – рыдающий голос Артема. – Как тут?.. Я не могу!.. Жить не хочу! Не могу ничего, не знаю… Вы же сюда меня привезли, а теперь… Что мне тут делать? Не хочу я тут… Ясно?

– Я тебе уже отвечал, – изо всех сил удерживая бешенство, ответил Николай Михайлович, – поехали, я тебя устрою в милицию. Первое время – патрульная служба, потом…

– Да какая милиция? Меня тут… меня зачмырят тут, если узнают.

– Х-ха! Значит, ментом тебе в падлу быть? Хорошо. Хорошо-о… А на какие шиши ты двадцать пять лет жил, питался, пиво пил, девкам мороженое покупал? А? Не на ментовские? И как? Не в падлу было? – Елтышев медленно пошел к сыну. – А?

– Коля, успокойся! – встала навстречу Валентина. – Успокойся и… А ты, – оглянулась на сына, – не смей такое нам… Живи своей жизнью или, не можешь если, уважай.

– Спасибо! – И, подальше от греха, Артем быстро вышел из избы.

После этого не появлялся недели три.

Николай Михайлович часто вспыхивал, повторял: «Пускай только явится! Я ему покажу! Хрен ему больше денег, помощи…» Но в душе ждал Артема, улыбающегося, бодрого. Чтоб подошел, протянул руку: «Все, батя, забыли. Давай строиться».

Когда возле ворот слегка подсохло, Елтышев стал ошкуривать привезенные Хариным лесины.

Только увлекся, только в забытьи работы стало легко, подошла соседка. Как ее звать, Николай Михайлович до сих пор не запомнил – она жила на той стороне улицы, почти напротив, в небольшом опрятном домике с пестрыми ставнями. В теплое время года сидела с утра до ночи на лавочке у калитки, щелкала семечки хорошо сохранившимися зубами, будто выполняя серьезный ритуал, кивала прохожим. Все, казалось, у нее навсегда установилось, нет никаких проблем – все дела переделаны, – и теперь она, благообразная старушка, только и делает, что заслуженно отдыхает.

Прошлым летом Николай Михайлович слегка удивился, когда соседка вдруг встала с лавочки и подошла. Он как раз вытаскивал из багажника мешки и ведра с глиной.

– Зда-авствуйте, – сказала нараспев, – глинки привезли?

– Да.

– А мне бы с полведерочка не дали? Печку подмазать да там завалинку.

Елтышев дал, даже сам донес до ее ворот.

Подошла и сегодня. И так же нараспев похвалила:

– Хоро-оший лес. Хоро-оший.

– Что ж хорошего? – Стволы были кривоватые, тонкие; в нижние венцы сруба они точно не годились.

– Да, не очень-то, – легко согласилась соседка. – На дрова только или где что подлатать… У меня вот беда-то, два столбика на заднем заборе совсем погнили. Того и гляди лягет пролет…