Роман Сенчин - Елтышевы

– Да собаку тут надо, – посоветовал Николай Михайлович, встретив в очередной раз бредущих по улице следователей.

Те криво усмехнулись – дескать, откуда собака…

Обнаружился Олегжон уже в сентябре в городе – опять попытался круглосуточный магазин ограбить; случайно наряд рядом оказался, скрутили.

Вторым событием тоже стало убийство. В клубе прямо, во время танцев местный зарубил топором парня из Захолмова. Из-за девки произошло – приехала к старикам внучка лет восемнадцати и начала тут хвостом вертеть. Вот двое и не поделили. Девку скорее домой отправили, убийцу – в город в тюрьму, а в деревне все стали ждать нашествия захолмовских. Старухи причитали: «Ведь пожгут нас, пожгу-ут», – и вспоминали, как когда-то дрались деревня на деревню, а за убийства мстили красным петухом. «По двадцать дворов сгорало!»

Ожидание пожаров оправдалось. Слава богу, не избы заполыхали, а клуб. Может, и не захолмовские подожгли – может, местные; может, и по случайному стечению обстоятельств случилось, но сгорел клуб быстро, дотла, со всем добром, с библиотекой.

Во время пожара Николай Михайлович дежурил у своих ворот, отпихивал от избы и забора прилетающие головешки. И тогда же, в конце августа, еще одно случилось… Этого мужичка Елтышев почти не знал, раза три-четыре встречал на улице. Невысокий, щупловатый, ходил быстро, озабоченно, будто вечно куда-то опаздывал. Звали его Валерка (но не презрение вкладывали в это «Валерка», а, скорее, сочувствие), был он из другого села – Лугавского, большого и, как говорили, богатого. В Лугавском у Валерки осталась семья – жена и сын, но он жил здесь с гулящей, пьющей, многодетной Ленкой. Тетка Татьяна часто об этом говорила (непонятно, откуда узнавала новости, – лишь в последние недели стала со двора выходить), жалела Валерку: «Хороший мужик, старательный, и с кем связался. Нашел тоже…»

Но когда Елтышев увидел эту Ленку, понял, почему «хороший» Валерка связался с ней. Крупная, но стройная, волосы черные, густые, лицо хоть и припухшее, но видна красота и еще не испепеленная алкоголем яркость; и есть в ней то, что привлекает любого нормального мужчину – чувствуется, что это настоящая самка, горячая, созданная природой для того, чтобы доставлять мужчинам удовольствие. И никакая водка, никакое количество детей не могут убить в ней этого.

Года три, говорили, Валерка с ней жил. Но как жил – мучился. Работал скотником, пока ферму окончательно не закрыли, утром уходил, а к Ленке тут же собутыльники. Вечером возвращался, выпроваживал их, иногда и до драк доходило, били его несколько раз здорово. Как-то купил он телочку, привез комбикорма, сена заготовил, а через месяц жена с собутыльниками телочку эту за копейки продали – выпить надо было; Валерка так и не нашел кому.

Только благодаря Валерке дети Ленкины в школу ходили, не голодали очень. А Ленка сильней и сильней спивалась, Валерку, чуть что, гнала из дому, дружков своих натравливала. Он ее серьезно любил – не бросал, спал, бывало, в бане на полке; да и куда ему было теперь деваться… И вот этой осенью не выдержал – слил из бака своего старенького «Ижа» остатки бензина, окатился во дворе и поджог. И никто не заметил – дети Ленкины на другой день только обнаружили, за фельдшерицей сбегали, та «скорую» вызвала, но поздно – ожоги были серьезные, заражение крови. Умер через несколько дней.

Елтышев слушал рассказы об убийствах и самоубийстве, наблюдал, как полыхает клуб на той стороне улицы, почти равнодушно. Конечно, во время пожара опасался за свой домишко, а погибших молодых еще людей не жалел. Бессмысленно и глупо текла их жизнь, глупыми были их страсти и любови, глупой оказалась и гибель. Да и в своей жизни, в жизни своей семьи тоже все сильнее ощущал он эту бессмысленность и напрасность. Конечно, было что-то, наклевывались вроде удачи, возникали просветы, но тьма постепенно и настойчиво сгущалась все плотнее. Надежда сменялась злобой и тоской. Почти уже беспрерывными.

Вот и в это лето дом построить не получилось, какая-никакая, но взрослая – жена, ребенок – жизнь сына, видимо, окончательно не сложилась, шабашит теперь черт знает в каких условиях; сам он вместе с Валентиной – известные по всей деревне торговцы спиртягой, и сколько несчастных жен местных алкашей их проклинают. А алкаши или те, кто вот-вот в них превратится, шли круглые сутки: кажется, почти все взрослое Мураново у них тут перебывало. У Елтышевских ворот. Понятно, что кто-то спирт покупал лишь к празднику, не имея возможности приобрести магазинную водку, какой-нибудь старушке поллитровка нужна, чтоб за дрова, за вспашку рассчитаться. Но все же шли и шли, пили и пили, и днем, и ночью стучали в калитку. Одни протягивали деньги с показным равнодушием и даже пренебрежением, как богатый покупатель презренному торгашу, другие быстро, воровато, с оглядкой – вдруг жена бежит, третьи вместо денег совали инструменты, одежду, а то и мясо, наспех ощипанного гуся, шептали дрожаще: «На пузырек поменяй, Михайлыч. Помираю в натуре». Вещи Елтышев не брал твердо, а перед мясом, особенно свежей бараниной, или кормом для кур иногда устоять не мог. Менял по-честному, не наживался. Но после таких обменов другие алкаши не давали покоя: «Вот мяско парное… Зерно отборное, дядь Коль. Возьми-и!»

Дня через два после очередного сражения у калитки (до драки, правда, не дошло, но потолкаться пришлось) заболела Динга. За полтора года стала она крупной, с мощным загривком, крепкими передними лапами лайкой. Не гавкала попусту, но, когда чувствовала, что хозяин в опасности, бросалась на врага. Пару раз прихватывала крикливых, те грозились еще разобраться… Елтышев отучал Дингу подбирать на улице и внутри ограды кости, куски хлеба, которые сам незаметно подбрасывал, – опасался, что могут отравить. И вроде бы она слушалась. Обнаружив еду, подзывала хозяина, как заправская охотничья собака; Николай Михайлович подбирал добычу, а взамен угощал Дингу чем-нибудь более вкусным – колбасой или печеньем.

И вдруг она заскучала. Лежала возле крыльца, медленно ворочая головой, оглядывая, будто прощаясь, слезящимися глазами окружающий мир. Черные бревна, корявую ранетку, желтый брус недостроенного дома, бродящих за штакетником кур на заднем дворе. Маленький, но родной ей мирок… Николай Михайлович отпаивал ее молоком – насильно вливал в пасть, разжимая палкой зубы, но не помогло – три дня потосковала и исчезла. Потом нашли ее в дальнем углу огорода. Уткнулась в забор, съежилась, уже одеревенела…

Каждому приходящему Елтышев хотел вместо спирта дать по морде – любой мог отравить. Боясь сорваться, часто отправлял к калитке жену. Однажды пришел бывший ветеринар, узнал, что Динги нет больше, сочувствующе покивал: