Макс Фрай - Большая телега

Хаконом звали одного человека. Он был сыном Торнбьерна Пучка, сына Асмуда Безголового. Мать его была дочерью Торы, дочери Сигурда Змей в Глазу, сына Рагнара Кожаные Штаны. Хакон много раз ходил в викингские походы, он был человеком нрава своевольного и крутого, мало кому удавалось с ним ладить. Он редко давал обещания и приносил клятвы, но если уж это случалось, слова его никогда не расходились с делом. Об этом все знали и считали, что Хакону можно доверять как никому другому, несмотря на его необузданный нрав.

Хакон редко подолгу задерживался на одном месте. Однажды он захотел отправиться в Румаборг, [49] Румаборг — так скандинавы называли Рим. чтобы поглядеть, как живут там люди. Он приехал в Румаборг и остался не очень доволен увиденным. Ему показалось, что дома все устроено лучше и разумнее, и он решил вернуться в Исландию.

Хакон рассказывал, что однажды пришел на площадь, большую, как Поля тинга. [50] Тинг, альтинг ( исл. Alþingi, «всеобщее собрание») — парламент Исландии. Впервые собрался в 930 году на Полях тинга ( исл. Þingvellir) на юго-западе острова, на северном берегу озера Тингвадлаватн. Принимать участие в альтинге имели право все свободные мужчины. И там с ним заговорил человек, с виду богатый и знатный, но одетый не так, как это было принято в Румаборге. Человек спросил Хрута, не исландец ли он, и когда тот ответил, что исландец, сказал: «Давно ищу я человека, которому можно поручить важное дело в Исландии. И вижу по твоему лицу, что на тебя можно положиться». Хакон сказал, что так оно и есть. Тогда человек отдал Хакону небольшой, но тяжелый сверток и сказал, что это подарок для Гуннхильд, дочери Торвальда с Эрлюгова ручья, которая замужем за Хрутом Весельчаком. Этот подарок посылает ей брат. И, дескать, очень важно, чтобы Гуннхильд его получила. Хакон удивился, потому что у Гуннхильд был только один брат, Хельги, и все знали, что он утонул в море во время поездки в Ирландию. Он хотел расспросить незнакомца, но тот уже исчез, оставив Хакона со свертком в руках.

Хакон вернулся в Исландию и отправился на Заячий хутор. Дела там шли не очень хорошо, потому что без поддержки Хельги хозяйство Хрута Весельчака пришло в упадок. Хакон велел позвать Гуннхильд, рассказал ей о человеке из Румаборга и его удивительных речах, а потом отдал ей сверток. Он хотел уйти, но Гуннхильд спросила: «Неужели ты не хочешь поглядеть, что за подарок привез?» — и он остался.

Гуннхильд взяла нож и разрезала плотную ткань. Внутри оказался деревянный ящик, а в нем лежали золотые слитки и самоцветы, каких никто в Исландии прежде не видывал. Гуннхильд подарила Хакону несколько самоцветов в знак уважения и чтобы отблагодарить за услугу, а остальные камни она спрятала. Золото она отдала мужу, и с того дня неудачи его оставили. Люди поговаривали, что тот подарок, видать, был из самой Вальхаллы, [51] Вальхалла, Вальгалла ( др.-исл. Valhöll) — в германо-скандинавской мифологии небесный чертог для павших в бою, рай для доблестных воинов. Чтобы оказаться там после смерти, надо погибнуть в битве или хотя бы просто держа в руках оружие. хоть и недоумевали, как мог оказаться там Хельги, который не погиб с оружием в руках, а просто утонул в море. Некоторые считали, что Один взял Хельги в Вальхаллу, чтобы тот писал о нем хвалебные висы, а другие не знали, что и думать. С тех пор о Хельги, сыне Торвальда, никто не слышал, и подарков родне он больше не присылал.

Господи, думаю, неужели правда Галка? А она уже несется ко мне через улицу, размахивая сумкой цвета клубничного варенья, и автомобили тормозят, повинуясь красному сигналу, а водители небось матерят сейчас сумасшедшую бабу, сам бы материл на их месте, но я не на их месте, а на своем, стою на тротуаре, ощущаю затылком живительный холод фонарного столба, который помогает мне удержаться на ногах, пока она бежит, смеется и, кажется, плачет, или это я плачу, не знаю, черт его разберет, где заканчиваюсь я и начинается Галка, нет такой границы и не было никогда, мало ли что казалось мне, дураку.

Добежала, обняла, прижалась всем телом, горячая какая, а ладони ледяные, как всегда, в смысле совсем как раньше.

— Галка, — вздыхаю, — как же это тупо было — жить без тебя столько лет.

Глядит серьезно, кивает:

— Да уж, ничего хорошего.

— Больше не отпущу, — говорю.

А она укоризненно качает головой. Не то собирается сказать: «Поздно спохватился», не то спросить: «А тогда зачем отпустил?» — в любом случае будет права, потому что расстались мы нехорошо, очень скверно расстались, если называть вещи своими именами, и даже тогда я понимал, что сам виноват, но думал — и ладно, и пусть, чем хуже, тем лучше.

— Знаю, — говорю, — знаю, сам дурак — был десять лет назад. Того меня уже давным-давно нет, а который есть, получил плохое наследство, доживает никчемную жизнь того дурака, но он, в смысле я, — хороший. Очень. Увидишь.

— Уже вижу, — кивает. — Пошли к тебе. Потом поговорим.

Когда Галка сняла рубашку, которую я выдал ей вместо банного халата, и начала одеваться — неторопливо, тщательно, — я чуть не умер. Хотя, конечно, глупо было предполагать, что она вот так сразу возьмет и останется у меня навсегда. Я же ни черта о ней не знаю — как живет, где, с кем? Может, у нее муж и трое детей. Или кошачий приют в пригороде. Или просто аквариум с цихлидами, которых пора кормить. За десять лет можно успеть завести очень много домашних питомцев.

— Ты не разучился варить кофе? — спрашивает. — У меня еще есть полчаса.

Полчаса. И все, что ли? Совсем? — думал я, разжигая огонь. Тут же залил его водой — так дрожали руки — и, чертыхаясь, включил другую конфорку. Забыл положить кардамон, просыпал на плиту имбирь, еще и кофе упустил, пока метался по кухне в поисках сигарет, так что вторая конфорка тоже временно вышла из строя. Но все это, конечно, ерунда.

— Не нужно так нервничать, — говорит Галка, принимая чашку из моих трясущихся рук.

— Ты собралась уходить, — объясняю. — А у меня такое чувство, что я не имею права спрашивать, куда и зачем. И когда вернешься. И вернешься ли хоть когда-нибудь. Жду, пока ты сама скажешь. А ты не говоришь. Зато одеваешься. И причесалась уже. Конечно, я нервничаю. А как ты думала?

А она все равно молчит. Глядит в окно. Размышляет о чем-то. Ей, наверное, тоже непросто. Потому что, с одной стороны, вдруг нашелся старый добрый я. А с другой — муж, трое детей, кошачий приют и аквариум. И надо как-то это разруливать, потому что делить ее с мужем, детьми, кошками и цихлидами я не захочу, она меня знает, не знает только, что сейчас я согласен на все, то есть вообще на все, на любых условиях, лишь бы видеть ее хоть иногда.