Максим Кантор - Учебник рисования

— Ты красиво рассказал, но не вполне ясно, совсем как призрак. Помрачение рассудка — единственный способ сохранить разум, это про Чаадаева, понятно. Но главного не договорил. Поступить по законам яви нельзя потому, что явное — обманное; но совершить поступок — можно только наяву, а не во сне. Вот проблема. Про это он и спрашивает: быть или не быть? Если быть — значит жить наяву, то лучше не быть, поскольку явное — непереносимая фальшь. Лучше уйти в мир теней, но и во сне придется видеть сны про явь, поскольку другой тени, кроме тени яви, не бывает. И положить конец этой непереносимости можно лишь сознательно противостоя злу — но противостоять злу можно лишь наяву, а не во сне. Гнет сильного, насмешка гордеца, что там еще?

— Гнет презренной любви.

— Да, все это сразу. Можно сразить их противоборством, да, — но на их территории, на свету, открыто, как же еще?

— Да, — сказал историк, — открыто.

— А для этого придется расстаться с твоей романтической схемой. Чистый вариант решения всего один, вот черновиков много. Но прока в них нет.

Мальчики сделали еще один круг в сумраке под липами Патриарших прудов. Окна Лугового горели ярко. Вот возник на фоне окна силуэт хозяина дома — единственной рукой он поднял бокал — видимо, говорит тост. Луговой любил гостей, Алина была превосходная хозяйка, собирали людей на Малой Бронной часто и никогда не приглашали их зря. Уж если накрыли стол для газетчиков на Малой Бронной улице, значит, есть у хозяина что сообщить прессе. Луговой не из тех, кто любит попусту молоть языком, он мужчина практический.

— Действие должно случиться — это ты точно сказал. Но какое? Помнишь, Гамлет просит актера прочесть из Энеиды о Пирре? Параллель Ахилла и его сына Пирра — очевидна, эта связь на виду, Ахилла убили, его сын мстит; надо, как Пирр: Гекубу — так Гекубу, Приама — так Приама — режь всех. Но главное в том монологе другое: это рассказ Энея, понимаешь, Энея! Энея, который спустился за отцом Анхизом в царство теней с угрозой стать тенью самому — и вынес оттуда отца на плечах.

— Думаешь, Гамлет помнит про это?

— Будь уверен, Гамлет думает о царстве теней, будучи сыном тени. Ты только вообрази себе: у всех отцы как отцы, а у него — тень. Ему и Пирр, и Эней, и Орест родня. И есть еще один призрак — или дух, его главный родственник. Он не обозначен в тексте прямо, но главный — он.

— Все в родне — тени?

— Когда Гамлет гибнет, он сам тоже становится тенью. Непонятно: дух он или призрак. Если он все время пишет черновики, один за другим, то должен же найтись и окончательный вариант. Или по-другому: призрак есть тень идеи. Какой идеи? Осталось только понять, верно?

— Скажи, — сказал тот, который занимался журналистикой, — догадываться не люблю. Люблю факты.

— Пьеса называется «Гамлет» — но не сказано, какой из двух Гамлетов. Отец или сын? Я думаю, и тот и другой — сразу про обоих это и есть название пьесы: «Отец и сын». Такое название у всех главных книг, и даже у самой главной. Но сначала я вот о чем скажу: Гамлет не ведет себя никак — именно потому, что все возможные варианты поведения уже истрачены. Посчитай: сколько вариантов поступка есть у Гамлета. Сразу окажется, что любой поступок, который он мог бы совершить, уже кем-то совершен — место уже занято, кто-то другой так себя уже проявил на этом месте.

— Приведи пример, пожалуйста.

— Пожалуйста. Например, он может захватить власть, убить исподтишка короля, объявить себя законным наследником короля предыдущего, царствовать с видимым удовлетворением, так, как это делает Клавдий, как это делают во многих нам известных по истории случаях. Не надо шума, пырнул по-тихому, и порядок. В этом смысле Клавдий является его потенциальным двойником: недаром в представлении актеров — отравитель изображается племянником жертвы. Сцена якобы разоблачает Клавдия, а на самом деле проигрывает возможное поведение Гамлета. Верно?

— Здесь я согласен.

— Тут и спорить не с чем. Пойдем дальше. Он мог бы подобно Пирру, не разбирая ни правого, ни виноватого, не щадя ни женщины, читай Гертруды, ни старика, читай Полония, — порешить всех вокруг.

— А дальше?

— Дальше: он мог бы поднять мятеж, опираясь на толпу, подобно Лаэрту, еще одному своему двойнику. Так и действуют лишенные наследства принцы или демократические заговорщики — дают толпе оружие, а себе берут корону.

— Лаэрт ему действительно двойник.

— А Фортинбрас? Тоже принц, потерявший отца, — причем известно, кому мстить. Гамлет мог бы брать с него пример. Он мог бы собирать войска наемников, готовя удар извне, чтоб вернуть родную землю, отнятую узурпатором. Так поступают принцы с ущемленными правами.

— Или, — сказал журналист ехидно, — бизнесмены, отправленные в изгнание. Есть у нас один нефтяной Фортинбрас, войска собирает. Впрочем, Фортинбрас-то в итоге все и получил.

— Верно, а почему получил? Потому что был ответственным престолонаследником, мыслил государственно. И наш принц так же мог: поговорил там, посоветовался здесь, подготовил прессу, выбрал время, ввел танки — как люди делают?

— И был бы прав. Только с демократами не надо связываться. Наболтают, запутают, оружие распродадут. Захочешь воевать — пуль не сыщешь.

— Дальше: принц мог стать ученым, не обращая внимания на строй. Мало ли кто правит: Горбачев или Ельцин, Блэр или Буш — ну их в болото, займусь наукой. Другим не помешаешь, сам целее будешь. Здесь его двойниками являются Розенкранц и Гильденстерн — «молочные братья», дети одного университета.

— Как и Горацио.

— Горацио — это совсем другое дело. Горацио — это тот, кто все запомнит, а потом все напишет. Горацио, мой друг, — это ты. Ты еще про всех нас напишешь правдивую историю. А сейчас вспомни про Полония. Вот еще один вариант поведения. Служит преданно, работает исправно, ведь можно — для спокойствия державы, — служить не королю, но отечеству. Разве мы не знаем таких, служивших сперва одному королю, потом другому, но больше — месту.

— Служить Родине — почетное право всякого гражданина. Особенно если служба номенклатурная. Сегодня депутат, завтра министр, потом — банкир. Родина пост сыщет. Не забудь сказать про Гертруду.

— Она — воплощенная любовь, без принципов, без правил. Полюбила и неважно кого, было бы чувство страстным. И разве плохо просто любить? — спросил историк, который еще никого и никогда не любил. — И это тоже возможность, упущенная Гамлетом. Гамлету бы жениться, и все бы успокоились. Он мог бы провести остаток дней в постели со своей красоткой, позабыв амбиции.

— Не так просто, — сказал другой мальчик — и не мальчик уже вовсе, но молодой человек, с опытом, со знанием жизни. — Я вчера объяснился с Соней Татарниковой. Будь, говорю, моей Офелией и не уходи в монастырь.