Максим Кантор - Учебник рисования

— Ах, так ты на ее стороне, — процедила Татьяна Ивановна презрительно. — Что же ты стоишь? Догони ее, свою зазнобу, в ножки поклонись. Бровки-то у нее выщипаны, каблучки цокают — видная женщина! Тебе такую жену надо, Соломон, а не деревенскую бабу! Скажи ей так: жена у меня мужичка, обихода барского не знает. Вы уж не серчайте, барыня, я свою жену велю на конюшню послать. Ты вывернешься, жену всегда предашь!

— Как я тебя предал, Танюша?

— Как всегда вы с матерью людей предавали — так же ты и меня предал.

— Кого же мы предали? — спросил с горечью Соломон Моисеевич.

— А всех подряд.

— Мы были искренними революционерами, людьми чести.

— Чести? — Татьяна Ивановна скривила губы, — какой такой чести? Где у твоей матери честь была? Только не под юбкой, там у нее чести не водилось! Из постели в постель перекладывалась, прошмандовка. Честь! Честь, это когда работают с утра до ночи и зарплату домой несут. Честь, это когда жену уважают. Честь, это когда делом занимаются, а не лясы до утра точат. Чести захотели! Ишь чего выдумали!

— А я делом не занимался, по-твоему?

— Каким делом? Что же ты такого сделал, Соломон Моисеевич?

— Я, — дрожащим голосом сказал Соломон Моисеевич, — мир старался понять.

— И много понял?

— Много.

— Что-то мне это понимание не пригодилось. У меня чулок незаштопанных нет! Вон, Зое Тарасовне-то как повезло: ей и первый, и второй — оба несут. Уважают. А я хвостом не вертела, а на чулки недраные — не выслужила! Хоть бы какого Гульфика Хабибулича завела — так ведь не завела! А слова доброго не дождалась! Ни от тебя, ни от матери твоей!

— Не трогай мать!

— Чего ж мне твою мать не трогать! Полное право имею. Жизнь мне искорежила, ведьма.

— Я решительно прекращаю всякие разговоры.

— Как жене родной кости перемывать, ты поговорить любишь. С дружками своими. С профессорами! Тьфу! А со мной что разговаривать! Черная кость!

— Не буду отвечать! Разговаривать не стану!

— А что же ты делать тогда станешь? — искренне изумилась Татьяна Ивановна. — Кроме как разговоры разговаривать, ты ведь и не умеешь ничего.

— А что же я уметь, по-твоему, должен?

— Я не переборчивая, мне хоть что сойдет. Чему-нибудь научись, и то ладно будет.

— Я всю жизнь учусь!

— Он всю жизнь учится! Только жену подходящую найти не сумел! Зачем мужичку в семью брать! Мать тебя плохо выучила, ведьма бессердечная!

— Моя мать умерла!

— Сдохла наконец, теперь по ночам ходит, косточки грызет.

— Как ты смеешь!

— Ты по сыну так не кручинишься, как по этой ведьме. Сыночек умер! Кровиночка! В землю зарыли, в землю холодную! Она ему душу измотала, революционерка поганая. Она и под землей его найдет, ведьма. Под землей будет косточки грызть.

— Ты с ума сошла. Ты сошла с ума.

— Пашенька один остался, так ты и его заберешь! Подучишь его, чтоб меня травить! Отдашь Пашеньку своей матери — она его тоже станет грызть. У-у, ведьма!

— Замолчи! Соседи услышат!

— Перед соседями стыдно? А перед женой не стыдно? Пусть люди слышат, пусть! Пусть знают про ведьму подлую!

Так прошла беседа Соломона Моисеевича с Татьяной Ивановной. Супруги разошлись по комнатам и остаток вечера страдали: Татьяна Ивановна улеглась лицом к стене на свой узкий продавленный диванчик, Соломон же Моисеевич сел в своем кабинете за стол и сидел без движения, охваченный глубокой печалью. Рукописи его лежали перед ним на столе, однако настроения для творчества не было. Он попробовал редактировать уже написанное, однако переживания мешали сосредоточиться. Так и сидел он, сутулясь, пока Татьяна Ивановна не позвала его ужинать; в молчании супруги съели диетический творожок и в молчании выпили отвар из ромашки.

На следующий день Соломон Моисеевич вызвал Павла для беседы. Татьяна Ивановна затворилась у себя, предварительно накрыв в кухне стол, а Соломон Моисеевич расположился с внуком на кухне и, прихлебывая чай, сказал внуку так:

— Ты не знаешь, как я одинок.

— Ну что ты, дедушка.

— Да, я чувствую себя совершенно одиноким.

— Мы все с тобой.

— Не надо говорить понапрасну. Зачем? Я совсем один.

— А бабушка?

— Твоя бабушка стала мне чужим человеком. Это горькая правда, и ты должен ее знать.

— Все-таки, дедушка, вы прожили вместе много лет, не могла она вдруг стать чужой.

— Ты многого не знаешь. Мы всегда были разными людьми.

— Как это грустно, дедушка.

— И теперь я живу с чужим человеком.

— Все-таки это не совсем так.

— Я считаю, что мой внук, — сказал Соломон Моисеевич значительно, — должен знать правду. Я полагаю, это мой долг — поделиться с тобой своими чувствами.

— Конечно, дедушка.

— Мы всегда были с тобой друзьями. Разве я всего лишь дед? Я прежде всего друг тебе, и, надеюсь, мы единомышленники.

— Да, конечно. Я вас с бабушкой очень люблю. Грустно видеть, как вы ссоритесь.

— Ты не представляешь, что мне приходится выносить.

— Неужели так тяжело?

— Я страдаю, — заметил Соломон Моисеевич.

— Как это печально.

— Мне следует уйти из дома. Да. Я уйду.

— Ты сошел с ума.

— Просто ставлю тебя в известность. И только. Только лишь информирую.

— Куда же ты уйдешь? Кто будет о тебе заботиться?

— Мне ничего не нужно. Я легко могу обойтись без всего.

— А как же еда, как же обед и ужин?

— Зачем? Для чего это мне?

Соломон Моисеевич равнодушно отхлебнул чаю из чашки, оставленной подле него Татьяной Ивановной. Он, в сущности, едва пригубил чай, так, словно это была последняя чашка чая в чужом для него доме и пил он ее исключительно из вежливости. Уж если налили ему здесь чай — отчего же не выпить и эту чашу? Он попробовал чай еще раз и, найдя его недостаточно сладким, добавил ложечку сахара. Потом он вспомнил про лимон и, протянув руку вперед, пошевелил пальцами — однако лимон против обыкновения не образовался в его руке: Павел не понял значения жеста. Соломон Моисеевич некоторое время подержал руку протянутой, рассеянно шевеля пальцами, затем растерянно опустил руку на стол. Забота? Кто говорит о заботе в этом доме? Видно, в самом деле, пора уходить, отряхнуть прах этого места от ног своих. Он придвинул к себе розетку с малиновым вареньем, попробовал. Варенье несколько смягчило внутреннюю горечь, но не убрало ее вовсе. Тогда он взял пастилы и откусил немного пастилы — это сочетание (малиновое варенье с пастилой) показалось ему приемлемым.

— Вероятно, я должен остаться один. Вовсе необязательно быть среди людей. Буду совершенно один. Об этом я и хотел сказать тебе, своему другу.

— Дедушка, но ведь не могу же я взять тебя к себе.

— Об этом и речи быть не может. У тебя — своя семья. Впрочем, лично я был бы рад возможности общения с тобой — моим другом и внуком. Но к чему утруждать Лизу? Я для нее чужой человек. Ненужный больной старик.