Максим Кантор - Учебник рисования

— Ну, разумеется, детектив. Вы сами посмотрите, что с главными героями происходит? Где товар? Куда он из современной жизни исчез? Где пролетариат? Вы мне, историку, объясните, куда он, хитрец, спрятался? Я последней страницы жду не дождусь, когда они все опять появятся, и я наконец-то узнаю разгадку: кто убийца пролетариата, куда исчезает прибавочная стоимость и почему капитал перестал быть двигателем истории.

— Это не про деньги написано, — устало говорил Рихтер, — нельзя так трактовать буквально. Это написано про новую цель истории, про новый отсчет времени. Ведь это же после Гегеля сказано и вопреки Гегелю. Тот утверждает, что история кончилась, а Маркс говорит, что она именно с этого самого пункта и начинается. Вот в чем сила!

— Так разве это не блестящий детективный прием? — и Татарников улыбался своими водянистыми глазками. — Разве это не лучшее средство завлечь читателя? Мол, не думайте, что в предыдущей серии поймали настоящего злодея! Впереди еще двадцать пять серий, еще кровавее! Вы, простаки, полагали, что мировой дух познал себя, ан нет. Не выгорело дельце. Только мне читателя жалко. Во-первых, его обманули и последней серии не показали. А во-вторых, слишком дорого ему встало это дополнительное чтение. Я историк, Соломон. Дайте мне предмет — любой предмет, и я расскажу вам, из какой он эпохи и что из себя эпоха представляет. Знаете, чем времена Хрущева отличались от времен сталинских? Тем, что из хозяйства исчезла супница: суп из кастрюлек стали сразу наливать в тарелки. Прислуга исчезла, вот и некому стало на кухне переливать суп в супницу, нести в столовую и разливать половником по тарелкам. Во времена Сталина в семьях еще сохранялись домработницы, а вот Хрущев наконец построил качественно новое общество, где супницы стали не нужны. И такая деталь всегда найдется — это и есть ответ на любой парадигмальный прожект! Я поверю, что «капитал» — это не детектив, если вы мне скажете, куда делись пять миллиардов долларов, переведенных Международным валютным фондом на стабилизацию демократии нашей страны. Объясните, куда они делись, эти капиталы, — и я поверю во все остальное, в любой парадигмальный проект.

— При чем здесь ваши аферы! — крикнул Рихтер во весь голос. — Мало ли крадут!

— Нет, это не афера. Это — движение капитала, просто диковинное движение, и мне как историку достаточно этого отрезка пути, чтобы увидеть весь процесс. Их украли, эти пять миллиардов, объясните мне, или не украли? Если да, то почему не нашли вора? Почему замолчали и не говорят больше про эту кражу? Это ведь кража века, не так ли? Или — тысячелетия? Испанский золотой запас, который присвоила Россия в тридцать седьмом, был в сотни раз меньше — и его без конца искали. Почему же этот капитал не ищут? Пять миллиардов, это не три рубля, даже не триста миллионов, их в чулок не засунешь, в офшор не спрячешь. К тому же денег как таковых теперь в обращении не бывает — их же не везли в чемоданах, их из ведомости в ведомость перегоняли. И украсть их люберецкий или техасский бандит не мог, верно? Как такой бандюга в правительственные бумаги залезет? Их брало правительство, а как же иначе? А правительство может брать только на государственные нужды, верно? На строительство дачи ведь столько не возьмешь? И не может быть столько посвященных в эту кражу, чтобы распределить краденое поровну и свести к скромным цифрам — сколько народу знало? Пять человек? По миллиарду, что ли, брали? Не верю. Или — сто? Тогда это уже государственное предприятие. Даже ничтожное испанское золото брали на государственные нужды и тратили на оборону — верно? Так объясните мне, историку, где этот капитал, данный на стабилизацию России? И куда сегодня этот капитал двигает историю — ведь капиталу положено двигать историю? Ответьте мне на простой — фактический — вопрос не может ли быть так, что цель трансакции достигнута, и искомая стабильность получена, а потому и денег не ищут? А если так, то какую же роль сыграл капитал? Может быть, не в деньгах счастье? И тем самым, не в товарном фетишизме, который деньги символизировали? И вот про это у Маркса нет ни единого слова. Мне кажется, это пропущенный том.

— Как можно, Сергей, — возразил ему Рихтер, — опускаться до того, чтобы идею — идею! — унижать разговором о чемоданах ворованных денег? Оттого, что страна говорит на языке порочных развратных людей, — от этого мы разве должны переходить на подобный жаргон?

— Вам про цифры беседовать скучно? Но вы сами сказали, что генеральный план развития истории (парадигмальный прожект, по-вашему) — научного характера. А если характер научный, так ответьте мне на скучные вопросы с цифрами в руках, будьте любезны.

— Я не могу ответить вам на языке цифр, — честно сказал Рихтер, — я никогда не интересовался цифрами. Потребности не было.

— Странная для марксиста черта, — вставил Татарников.

— Я не интересовался цифрами, поскольку интересовался общим замыслом исторического проекта. И общий замысел истории заключался как раз в преодолении узких материальных потребностей человечества, в том, чтобы не зависеть от быта! Научный проект в том и заключается, чтобы средствами постижения экономики — преодолеть экономику! А случилось наоборот — идею задушили корыстолюбием. Религиозный проект оказался в зависимости от Церкви, эстетический проект — оказался в зависимости от абсолютистских монархий, а научный был использован трестами и концернами. Маркс придумал свой проект для того, чтобы исходя из реальности — из той реальности, которую являла социокультурная эволюция на тот момент — и на языке этой реальности (вот что важно: средствами реальности и на языке реальности!) высказать идеи, эту реальность превосходящие. Он не мог игнорировать перемены, но стремился к иной цели, не цели эволюционного порядка — но к исторической цели! И цель (цель Маркса, цель Рабле, цель Христа) у истории всегда была одна — свобода. Для этой высокой цели человечество старалось использовать и религиозный проект, и эстетический, и научный. Но наука не являлась самоцелью — нет! Целью истории является восхождение от природной и социальной зависимости — к личной свободе! Да! К духовной самореализации!

— Так ведь уже взошли, Соломон! Уже реализовались! Уже и науку преодолели. Вот что меня смущает, Соломон. Ни золотого стандарта уже не осталось, ни Бреттон-Вудского, все кончилось — баста! Преодолевать нечего.

— О чем вы таком говорите, Сергей? Что это такое — бреттонвудский стандарт? Новые теории? Увольте! Вы мне фукуямовские бредни излагать собрались? Увольте меня от галиматьи.

— Избави Господь. У Фукуямы — убеждения есть, а у меня их нет. У меня одно голое любопытство. И одно желание — чтобы процесс истории (или социокультурной эволюции, мне без разницы) не отменил моей способности понимать.