Максим Кантор - Учебник рисования

— А Сергей Ильич? Разве он не навещает тебя?

— Да, Сергей. Изредка он навещает меня. Не совсем забыл старика, от случая к случаю я вижу его, — Татарников бывал у Рихтера пять раз в неделю, однако Соломон Моисеевич не склонен был преувеличивать частоту этих визитов. — Иногда он меня навещает. Однако мы отнюдь не единомышленники. К тому же твоя бабушка, — горько сказал Рихтер, — тяжело оскорбила его жену, Зою Тарасовну. Поставила наши отношения под угрозу. Как могла она? Порой наружу выходит ее агрессивная вздорность. Поразительно, как смог я вынести эти годы.

— Но бабушка заботится о тебе, — вернулся Павел к теме коммунального хозяйства. Ему всегда казалось, что его задача состоит в том, чтобы успокоить деда и убедить примириться с бабкой. Если нет любви, полагал он, то есть хотя бы привычка и забота.

— Ты так считаешь. Что ж, считай, что она заботится, если тебе угодно. В конце концов, это твоя бабушка и ты должен относиться к ней хорошо. Я поддерживаю это. Однако если речь идет обо мне (впрочем, тебе это может быть неинтересно, понимаю), то мне каждый день здесь дается нелегко. Даже дружбу с подругой моей матери — с достойнейшей революционеркой, я должен скрывать. Марианна Карловна — глубокий и искренний человек — не принята в нашем доме. К сожалению, твоя бабушка относится к ней ужасно. Кхм-кхе. Предвзято относится твоя бабушка к моим друзьям и единомышленникам.

Соломон Моисеевич помолчал, потом добавил:

— Надеюсь, мой внук встретит такого единомышленника. Я верю, ты встретишь родственную душу, общение с которой отодвинет социальные проблемы на задний план. Быт, родственные обязанности — пусть это не тяготит тебя. Я всегда полагал, — и Рихтер значительно посмотрел на внука, — что ты рожден для великих свершений. Если ты подчинишь свою жизнь этому — то есть историческому — принципу, ты сможешь помочь людям.

Рихтер унаследовал от своей матери — старой большевички, соратницы Марианны Карловны, — особенность заканчивать каждый период речи обобщением.

— История, как небо, — не знает ни прошлого, ни будущего. Она пребывает вечно. Помнишь строчку «и звезда с звездою говорит»? Это сказано о небе духовной свободы. Звезды, которые говорят друг с другом через века, через огромные расстояния, — это души мыслителей. Да. Кхе-кхм. Ты слышал о законе сохранения энергии, да? Но я говорю тебе сейчас о законе сохранения свободы — это еще более важный закон. Когда ты видишь над головой звезды — ты видишь души свободных людей. Они превращаются в небесные светила. Это Маяковский и Платон, Микеланджело и Данте — это они протягивают к тебе лучи. Они все вместе там, на небе, — там их больше, чем людей на Земле, их история важнее и прекраснее нашей.

Павел, слышавший речь о звездах ранее, снова — как и всегда — пришел в возбуждение от этих слов.

— Значит, даже неосуществленная в реальности история, — спросил он деда, — все равно осуществляется там, среди звезд?

— Не бывает нереализованных проектов. В рамках социокультурной эволюции здесь, в обыденной жизни, проект может быть не реализован, башня не построена. Но в подлинной истории — остается все: все свершения духа, все подвиги мысли. Мне тяжело, — добавил Рихтер, — работать и думать в нездоровой атмосфере этого дома. Все, чего я прошу, — это покой. Сходи, кхе-кхм, поговори с бабушкой. Я, разумеется, не настаиваю. Но, мне кажется, ты смог бы убедить ее изменить свое поведение. Как внуку, тебе не должно быть безразлично положение дел в нашей семье.

Так бывало много раз, и всегда их разговор заканчивался такой просьбой. И снова исполнил Павел обычный ритуал: отправился в узкую комнату, где на продавленном диване лицом к стене лежала молчаливая оскорбленная Татьяна Ивановна. Павел сел подле нее и принялся, как всегда, говорить о том, что дед его, Соломон Моисеевич, — великий человек, что в ссорах неправа именно бабушка, неправа в том, что резко и неуважительно разговаривает с дедом а ведь дед посвятил всего себя работе, он пишет нужную книгу, книгу, которая спасет мир. Татьяна Ивановна лежала молча и лишь спустя долгое время (время, за которое Павел успевал описать неустанный подвиг Рихтера) подала голос.

— Устала я, Пашенька.

— Ну, вы уже так долго вместе живете.

— Никак не привыкну. Он такой эгоист, такой балованный.

— Разве он эгоист? Он ведь не для себя работает — он для всех книгу пишет, — Павел попытался продолжить рассказ о парадигмальных проектах.

— Не надо, Пашенька, наслушалась я уже. Нет там у него никакого проекта, чтобы о людях близких подумать? Да что уж сейчас думать, — добавила она.

— Так ведь все это ради людей и сочиняется, ради близких и далеких. Чтобы все были свободными.

— А зачем ему быть свободным? Он и так свободен — свободней некуда. Хочет — спит, хочет — книжку пишет.

— Он для всего мира пишет! Старый немощный человек каждый день садится к столу и пишет — несмотря ни на что.

— Пишет он для своего удовольствия. И всегда так было. Паразит; как есть паразит.

— Зачем ты так.

— Всю жизнь на чужом горбу.

— Ты не имеешь права, — в запальчивости сказал Павел, — так говорить о моем деде. Мы с тобой гордиться должны, что он пишет свою книгу! И думает он о свободе каждого, а не о своей личной!

— Ох, не надо мне свободы, мне бы умереть скорее.

— Как ты можешь так говорить!

— Устала я.

Татьяна Ивановна полежала еще некоторое время молча, сухими глазами глядя в стену перед собой. Потом повернулась к Павлу:

— Сейчас я стол-то накрою, Пашенька. Будем ужинать.

— Мы с дедушкой уже чаю попили.

— Ну, еще разочек чайку попьем, я хоть на вас посмотрю. Сейчас я белье отожму, я еще с утра замочила, и потом ужин приготовлю. Он добрый, — сказала Татьяна Ивановна, — он ко всем добрый, а что жену не любит — так это, может быть, я не выслужила. Как он без меня? Пропадет ведь — он же ничего не умеет, болтает только.

Она встала и тяжелыми шагами (она всегда крепко наступала на пол, всей стопой) пошла в ванную — стирать.

— Ты не думай, — сказала она с порога, — я все добро ихнее помню. И пальто, что мне мать его дала, тоже помню. Хорошее пальто, теплое. Столько лет меня грело. Я им спасибо говорила за это пальто. А что старенькое, да моль его поела, да полы драные, так я все дырочки подшила, подштопала. Ватина за подкладку подпихнула — и ладно. Чай, на банкеты мне в нем не ходить, не барыня.

— Я куплю тебе пальто, бабушка, — сказал Павел.

— Не возьму я ничего. Никогда не была захребетницей. Они мне это пальто старенькое всучили, а я молодая была, отказаться не умела. Всю жизнь себя проклинаю, что взяла.

— Разреши мне, пожалуйста, разреши, я куплю тебе пальто, — говорил Павел, а сам думал: что ж я раньше этого не сделал?