Максим Кантор - Учебник рисования

Гриша ценил эти разговоры: после них крепла уверенность в том, что не зря он уехал из России. Был момент, когда он заколебался. Былые его товарищи, те, с кем делил он горький хлеб подпольной жизни, слали вести о своих шальных заработках: Пинкисевич рассказывал о купце Левкоеве, скупавшем его полотна; парижская выставка Дутова вся была раскуплена дельцами из России; говорили о банкире Балабосе и о его коллекции. Дела у самого Гузкина стояли: барон фон Майзель, с тех пор как Гриша стал жить с его дочерью, картин не покупал. Да что ж это такое, спрашивал себя Гриша в досаде, не поспешил ли я?

— А цены? — ревниво спрашивал Гриша у своих российских коллег.

— Охренеть, какие цены, — горделиво отвечал Пинкисевич.

И настроение у Гриши портилось. К тому же приехавший к нему в гости Борис Кузин рассказал о семикомнатной квартире на Патриарших прудах, что досталась Диме Кротову, безвестному журналисту из «Европейского вестника».

— Неужели семикомнатная?

— Да, представь себе, и окнами на пруд.

Неприятно, согласитесь, слышать такое. Да еще дошли слухи, что новомодный художник Сыч обзавелся дачей в Переделкино. Совсем скверно стало на душе у Гриши. Лишь когда обрушился на Россию экономический кризис, когда рассыпались в прах иные состояния, а банки прекратили выплаты, когда российские друзья прислали отчаянные письма, лишь тогда Гриша вздохнул с облегчением: не ошибся. Да еще и опровергли слух о Сыче; нет там и в помине переделкинской дачи, просто в гости его позвали пару раз, и дело с концом. И вообще, кажется, все там расстроилось с его, Сычовым, сомнительным творчеством. Одним словом, напрасно волновался Гузкин, обошлось. Чего еще можно было ждать от этой страны? — радостно спросил он Ефима Шухмана, и тот, покачав головой, подтвердил: решительно нечего ждать, гиблое место. Постепенно, однако, дела в России выправились, какие-то банки обанкротились, но иные и выстояли; с купцом Левкоевым ничего особенного не произошло, по-прежнему он удивлял Россию и Запад размахом и роскошью. Похоже, особой беды со страной на этот раз не стряслось, и снова Гришу стали посещать сомнения. И сколь же полезны были ему беседы с парижскими приятелями, сколь дороги были ему шухманская трезвость и власовский скепсис.

Навещая Гришу и Барбару, Ефим докладывал им последние российские новости, считанные с редакционной телетайпной ленты, и вместе с Гришей сокрушался уродливости бытия, безнадежности процесса перемен.

— Как, еще и этот завод встал? Обанкротился?

— Разворовали, полагаю. Они ведь как теперь делают в этой стране? Искусственное банкротство — потом приватизация — продажа по частям — перевод денег в офшорные компании. И следов не найдешь!

— Чудовищно, просто нет слов.

— Как, опять пожар на зернохранилище?

— Да, снова пожар.

— Просто немыслимо. А как же люди? Голодные, как же?

— Такая уж страна!

— Что ты будешь делать! Одно к одному!

— А кредиты Мирового валютного фонда?

— Похитили! Украли!

— Да неужели?!

— Все подчистую сперли!

— А Чечня? Не утихает война, как я погляжу?

— Убивают! Режут! Насилуют!

— Варвары! Поразительно, как низко там ценят жизнь!

— Буквально ни во что: ниже, чем у нас шукеты.

— Какие шукеты?

— Это такие сладкие булочки к угреннему cafe latte. Как, вы не пробовали шукеты, Гриша? Я вам удивляюсь.

Снова и снова анализируя историю России, русские европейцы приходили к неутешительным выводам: стоит лишь на мгновение расслабиться и поверить в Россию, как она начинает вести себя еще хуже прежнего. Поневоле задашься вопросом: а стоит ли вообще поворачивать голову в ту сторону?

Негодование русских парижан можно было понять. Рассуждая здраво, они готовы были (вместе с Мировым валютным фондом) выдать России некий ограниченный кредит доверия и даже поименовать ее частью Европы, но ведь и Россия со своей стороны должна была бы нечто ответное сделать. Мы, рассуждали Гриша с Ефимом, готовы поспособствовать, пожалуйста; но и Россия должна показать, что вера в нее не напрасна. Так врач осуществляет лечение больного, в надежде на то, что и тот приложит добрую волю к процессу выздоровления. Скажем, дают больному лекарство, а он хотя бы обязуется его регулярно принимать, лежать в постели, прислушиваться к советам и стараться поправиться. Но напротив того — все происходящее в России явственно указывало Грише Гузкину и Ефиму Шухману на безнадежность пациента. Не хочет подлец поправляться — хоть антибиотики ему коли, хоть горчичники ставь. Мало того, и благодарности за целительные советы не испытывает, каналья, лежит, как бревно, — и все! И помирать не помирает, и не поправляется — такой вот урод. Опять все вкривь пошло, чуть было наметились демократические реформы — и испарились! Ну, казалось бы, вот ведь дали возможность народу исправить ошибки — так поди ж ты! Сызнова на те же самые грабли наступают! Ну что с этим народом будешь делать? И Ефим Шухман скорбно качал головой.

— Предлагают командировку в Москву, — делился Шухман, — ехать или нет? Может случиться буквально что угодно. Это пороховая бочка.

— Порох давно отсырел, — морщился Гузкин, — теперь это бочка фекалий. Взорваться не может, но здорово воняет.

— Предлагают провести конференцию, сделать программу на телевидении. Заманивают. Я, со своей стороны, понимаю их. Где им взять людей, не отравленных идеологией? Однако что прикажете решать мне? Говорят, там любопытно. А что может быть там любопытного?

— Решительно ничего. К сожалению, обстоятельства таковы, что иллюзий у меня не осталось. Ни в коем случае нельзя ехать, Ефим, — говорил Гузкин, — еще Мандельштам написал: нет обратного пути от бытия к небытию.

— Как это верно, — вздыхал Шухман, — вернуться в ад невозможно: и помыслить трудно, что опять идешь по кривым мостовым, слышишь хамскую речь.

— Однако, — говорил Гриша, сострадая покинутой родине, — вы могли бы многому их научить там, Ефим.

— Бесспорно. Всегда остается надежда на то, что сумеешь убедить примером. Но боюсь, надежда призрачна. Я им сказал так: извольте, я соглашусь прочесть две-три лекции. Однако гонорары мои весьма высоки. Учтите, я ценю свое время.

Ни Шухман, ни Гузкин, ни (тем более) Эжен Махно или Кристиан Власов никак не рассматривали своего возвращения в Россию.

— Мне, знаете ли, хватает России, воплощенной в garson Алешка из ресторана «Навигатор», — говорил обыкновенно Ефим Шухман, — большего ужаса и не требуется. Посмотришь на эту красную морду, вспомнишь толпу на московских улицах, — и ностальгия проходит.

— У меня и не было ностальгии. Что я там забыл чтобы жалеть? Мавзолей с мумией? Ха! А что касается этого Алешки, — и Гузкин морщился, совсем как барон фон Майзель, описывающий недостаточно натуральные продукты, — Lieber Gott! Позор, что это быдло воплощает нацию. Вот что осталось от России — такие алешки!