Максим Кантор - Учебник рисования

Гриша причесался, погладил бежевую льняную рубашку (скромную по виду, но дорогую — аристократы должны узнавать и ценить такие вещи) и направился на рю де Греннель.

— Где вы поселились, Гриша? — спросила Клавдия.

— В Марэ, — Гриша гордился выбором квартала. Марэ сделался модным в последние годы; там селились интеллектуалы, те, что семьдесят лет назад поселились бы в Латинском квартале. Всякий интеллигентный человек хотел жить в Марэ. Если думающий индивид хотел быть опознан в качестве такового, требовалось селиться в Марэ. Барбара настояла, чтобы они снимали там, и Гриша даже заказал визитные карточки с упоминанием района. Он отметил, как Ефим Шухман, живший в 18-м аррондисмане, покосился на эти карточки.

— Напрасно, это вам не идет.

— Что привлекает меня в Марэ, — произнес Гриша фразу, которую произносили все интеллигентные люди, выбирающие квартал Марэ, — это атмосфера. Я, знаете ли, не люблю буржуазных районов, весь этот шик нуворишей, — Гриша смело произнес резкое суждение, справедливо полагая, что его собеседница тоже не любит нуворишей, — а в Марэ чувствуешь себя естественно.

— Чепуха, это безвкусный еврейский квартал. Вы же не хотите, чтобы вас принимали за еврея. Вы — гражданин мира.

— Я также думал о 16-м аррондисмане, — промямлил Гриша, недоумевая, хочет ли он, чтобы его принимали за еврея, и как вывести разговор на Ротшильдов в этой связи.

— Это еще хуже; вульгарно.

— Где же тогда жить?

— Сен-Жермен, Гриша, только Сен-Жермен. Я всегда жила здесь.

— Давно вы расстались с Роланом? — решился Гриша на интимный вопрос. Они сидели рядом, их колени почти соприкасались.

— Ролан застрелился, — хладнокровно сказала Клавдия, — украл больше, чем положено, и вложил туда, куда не следовало. Финансировал Жискара, когда уже пришла пора финансировать Миттерана. Наделал глупостей. Я была в кухне, следила за шантильи. Знаете, есть блюда, которые никому нельзя доверить.

— Безусловно, — сказал Гриша.

— Из кухни выстрел я, разумеется, не услышала.

— Разумеется, — вежливый Гузкин понимающе покивал: в самом деле, разве услышишь из кухни выстрел? Нипочем не услышишь.

— Зашла в его кабинет вечером, перед театром.

— Вы пережили ужасные минуты.

— Оказалось, что все счета не оплачены.

— Чудовищно.

— Даже медицинская страховка.

— Ему, очевидно, страховка была ни к чему.

— Моя медицинская страховка.

— Простите.

— Собирала последнее, чтобы рассчитаться с долгами.

— А как же ваши украшения, — хотел спросить Гриша, однако решил, что вопрос бестактный и спросил о другом, — а где он взял оружие?

— Пистолет моего отца, еще со времен войны. С тех пор, когда немецкий гарнизон стоял в Париже.

— Ах, борцы Сопротивления, — и на смену фальшивой картинке из истории крестоносцев пришла другая, не менее красивая: старый граф, боец Сопротивления, в черном берете и пальто с поднятым воротником, бредет глухими парижскими переулками. — Вы должны гордиться своим отцом.

— Он рассказывал мало — сами понимаете, был уже стариком, когда я родилась.

— Молчаливые люди действия, — сказал Гриша. Он вспомнил некий фильм про суровых людей в черных беретах. Кто там играл? Ди Каприо? Марлон Брандо? Или французский актер? Впрочем, всех героев Сопротивления давно играют американские актеры.

— Вот, собственно, и все. Потом встретила Алана с его глупейшими шутками по поводу Симона де Монфора. Однако деньги Алан всегда размещает правильно. Переезжайте из Марэ в Сен-Жермен, — вернулась она к теме парижской географии, — вы встретите здесь больших шутников.

— Научите меня, графиня. Я чувствую себя потерянным здесь — в великом городе.

Гузкин сел еще ближе к графине. Разговаривая с ним, она мило наклоняла голову, и прядь рыжих волос щекотала Гузкину нос. Он рискнул поднять руку и погладить эту прядь.

Выйдя от графини, Гриша опять прошел анфиладой комнат — другого пути не было — и снова оказался в гостиной. У каминного огня сидел Алан де Портебаль в обществе вальяжного собеседника. Гриша шарахнулся в сторону и притаился у притолоки. Руки его тряслись, сердце гулко билось в щуплой груди. Художнику казалось, что удары его сердца разносятся по всей комнате. Что ты, успокойся, убеждал себя Гриша, они, аристократы, все так живут. Подумаешь, проблема. Они сами в таких случаях говорят: нет проблем. Он тоже врун хороший, наврал мне про крестоносцев. Я сейчас тоже что-нибудь совру, скажу: пришел делать зарисовки вашего интерьера. Нет, скажу так: зашел за альбомом Ле Жикизду. А еще лучше тихонько уйду и пережду где-нибудь: не век же они будут здесь сидеть. Пойду и запрусь в ванной. Ничего страшного, посижу на унитазе часик. Подумаю о чем-нибудь. Однако руки его дрожали, и ноги (он попытался сделать шаг) не слушались художника. Глупейшая, несуразная ситуация: значительный, международный мастер, так сказал себе Гузкин, прячется в туалетной комнате. Струев в таких случаях, вспомнил Гузкин своего московского коллегу, всегда прямо идет к мужьям и здоровается. Не пойду в туалет — подойду и поздороваюсь. Или вот что: сяду тихо в соседней комнате, в темном углу, чтобы не заметили. Отдохну в кресле — достойно и просто. Имею я право отдохнуть? Портебаль повернулся в его сторону и что-то сказал. Слова барона гулко отозвались в горячей Гришиной голове, но смысла слов он не понял вовсе. Узнал или нет? Кажется, нет. Или узнал? В гостиной было темно, и мелькнула надежда, что Портебаль принял его, Гришу Гузкина, за лакея. Есть у них такой арапчонок, очень на меня похожий, подумал Гриша, отрицавший до того сходство арабов с евреями, но сегодня окончательно уверившийся в правоте этих предположений. Похож, определенно похож арапчонок на меня, перепутать легко. Может быть, быстро пройти мимо, этаким семенящим лакейским шагом, — сделать вид, что я лакей, подумал Гузкин.

— Да это же Гузкин, — сказал собеседник барона, — ты чего там подслушиваешь, Гриша? Иди сюда, у нас секретов нет.

При ближайшем рассмотрении собеседник этот оказался бывшим журналистом, а ныне политическим деятелем Дмитрием Кротовым. Гузкин подошел к нему и стиснул своей потной ладонью руку парламентария.

— А ты как здесь?

— Сосед.

Оказалось, что русское консульство буквально через дорогу, и Диме Кротову стоило только перейти улицу, чтобы оказаться в особняке Портебалей.

— Весьма удобно, — заметил Дима Кротов, и Гузкин поразился происшедшей в журналисте перемене: говорил теперь Кротов степенно, слова взвешивал, глазами не бегал, — прилетаю в Париж на два-три часа, и времени раскатывать по городу, сам понимаешь, нет.

— И часто прилетаешь?

— Если дела, раз в неделю.