Максим Кантор - Учебник рисования

— Как это так? — ахнули свободомыслящие интеллигенты. — Пока мы рассуждали об относительности ценностей, они здесь такого понастроили! Не мы ли днесь, взявшись за руки, рушили монументы тиранического прошлого? Помните, как Леонид Голенищев наступил на грудь поверженному Дзержинскому, этому командору. Не мы ли отважной ватагой наскочили на памятники палачам? И что же? Опять этих чудищ поставили? Когда же успели? За ночь отгрохали, что ли?

— Успокойтесь, — говорили им люди ответственные, министр культуры, например, — это не чекисты стоят. С теми гадами покончено навсегда. А поставили мы нынче Николая да Александра, Петра да Павла (царей, разумеется).

— Разве? — присматривались тираноборцы в сомнении, — ну тогда ладно. Только что-то уж больно они на тех, прошлых, похожи.

— Это уж как получилось, — разводил руками румяный Аркадий Владленович Ситный, интеллигентный человек, — а потом, может быть, они и при жизни были похожи, кто знает?

И приходилось верить Аркадию Владленовичу на слово: все-таки министр культуры и человек с высшим образованием. Ведь это редкое и удачное сочетание — министр культуры с дипломом об окончании университета.

Багратион вернул себе былое могущество и утроил его. Опытный царедворец, карьеру он строил основательно. Иные прогрессивные щелкоперы тщились заслужить признание маленькой галерейки где-нибудь в Южном Лондоне, Георгий же Багратион запросто обедал с английским премьером и играл с принцем Чарльзом в гольф. Иные интеллигенты клали жизнь свою, чтобы получить грант от Фонда Рокфеллера, а Георгий Багратион обедал с этим самым Рокфеллером в отеле «Ритц» и ваял по его непосредственным заказам. Пока Эдик Пинкисевич пробивал дорогу на парижском рынке, пока Олег Дутов боролся за место в «списке Первачева», пока сам Первачев выяснял со Струевым, кто из них, собственно говоря, является отцом второго авангарда, — в это самое время Георгий Багратион вышел на самое первое место художественной жизни. Его избрали академиком искусств Российской, Американской и Колумбийской академий. Он стал послом доброй воли при Организации Объединенных Наций, почетным доктором Гарвардского университета, профессором Кембриджа. Он воздвиг памятник Ярославу Мудрому в Нью-Йорке и монумент президенту Линкольну в Киеве. Напрасно морщилась гордячка Роза Кранц, позволяя себе по-прежнему именовать изделия артели Багратиона — советским китчем. Ей пришлось взять свои слова назад, когда великий Джаспер Джонс приехал в Москву и остановился не где-нибудь, а у Георгия Константиновича. И Гриша Гузкин, зайдя к знаменитому Ле Жикизду в мастерскую, ахнул, увидев на камине фото, где Ле Жикизду стоял в обнимку с Багратионом.

— А это кто? Неужели? — только и мог вымолвить Гриша.

— А это мой друг Гога, — просто сказал Ле Жикизду.

И уж вовсе пришлось умолкнуть злоязычникам, когда американский президент, навестив Москву, пожелал увидеть элиту свободомыслящей интеллигенции — и поименно перечислил: Дмитрия Кротова, Александра Солженицына, Владислава Тушинского, Георгия Багратиона. И потянулись к Багратиону. Когда Роза Кранц и Яков Шайзенштейн устраивали в Москве неделю Бойса, кто спонсировал предприятие? Конечно, Багратион. Когда партия Кротова устраивала митинг на Красной площади, кто организовал автобусы и горячий обед демонстрантам? Багратион. А когда философ Деррида захотел еще раз навестить Московский университет с лекциями о деконструктивизме, кто ему, спрашивается, билеты купил и гостиницу оплатил? Не знаете? Именно что Багратион, и никто другой.

— Удивляюсь, — сказал в доверительной беседе Аркадий Ситный Леониду Голенищеву, — какие претензии могут быть к Гоге?

— Многим не нравится, Аркаша, — сказал Голенищев, — что Гога работает не в ключе современных новаций.

— Разве? — искренне изумился Ситный. — Объясни мне, если Бритиш Петролеум спонсирует книгу Розы Кранц, значит, Розе Кранц платит деньги Ричард Рейли, не так ли?

— Безусловно.

— И мы можем сказать, что Роза дружит с Дики?

— Можем. Она к нему и на коктейли ходит, и на дни рождения жены.

— Но если Дики дружит с Гогой, значит, Роза дружит с Гогой тоже?

— Конечно. Они с Гогой там всегда и встречаются.

— Так при чем же здесь новации?

— Понимаешь, Розе ведь надо еще и с Дерридой общаться. Вдруг Дерриде Гога не понравится?

— Дерриде? Не понравится? — и министр культуры захохотал. — Дерриде? Как, разве ты не знаешь, что Багратион на свои деньги выпустил собрание сочинений Дерриды?

А Якову Шайзенштейну министр культуры высказал еще более простую мысль:

— Вы ведь в «Актуальной мысли» печатаетесь?

— Да, Аркадий Владленович, там и печатаюсь.

— И страна гордится вашим пером, Яша. Я лично зачитываюсь вашей колонкой.

— Спасибо, Аркадий Владленович.

— У вас, кстати, с собственником издания отношения хорошие? Трений нет? Знаете, в нашем капиталистическом мире приходится думать о таких мелочах.

— С Балабосом? Нормальные отношения.

— Если возникнут проблемы, скажите мне. Или — еще лучше — попросите Георгия Константиновича Багратиона, он ближайший друг Ефрема Балабоса.

Яков Шайзенштейн вздрогнул. Глаза его, вечно смеющиеся лукавые глаза светского человека, который знает последнюю шутку, потухли. Давно с ним никто не осмеливался говорить подобным образом.

— Как прикажете понимать вас, — спросил Шайзенштейн, — вы на что намекаете? Я ведь вам не Петя Труффальдино — по заказам не пишу.

— Да Господь с вами, Яша, — ахнул Ситный и потряс руку Шайзенштейна двумя своими пухлыми руками, — неужели вы думаете, что я вас недооцениваю? Я лишь хотел вам сказать, что у вас больше друзей, чем вы думаете. Вот и Гога о вас с восторгом отзывается. Кстати, приезжайте ко мне на дачу в эти выходные — и с Гогой пообщаетесь. У него монография выходит, не хотели бы вступительную статью написать? Шучу, шучу, ваши убеждения знаю — ну так порекомендуете кого-нибудь.

Словом, понемногу противоречия сглаживались. Надо было только пристальней разглядеть коллегу — и полюбить. На то и министр культуры, чтобы помочь творцам узнать и понять друг друга. Отныне прогрессивный интеллигент знал, что есть некие области жизни, где обществом принято использовать язык новаций, — и есть другие области, где язык используется иной, сообразный значению места. Там, где обитают люди негосударственного значения, можно и квадратики на стенах повесить, но в местах обитания мужей государственных потребен иной стиль: там дела серьезные решают. Собственно говоря, интеллигенту указали границы его обитания: от сих до сих можно рисовать квадратики, бегать нагишом и лаять пуделем; а вот за этой чертой — извините, здесь мы уже нуждаемся в мраморных статуях. И, подумав, прогрессивный интеллигент с этим делением согласился. В самом деле, сказал он себе, я ведь и не собирался ставить мраморные статуи президенту? Так что мне не обидно, что их ставит кто-то другой. Мне ведь не запрещают рисовать квадратики там, в углу? И он успокоился. Сферы, отведенной во владение Якову Шайзенштейну, вполне было достаточно для любых — самых дерзновенных — амбиций. А соседнюю сферу, не столь важную для человека умственного, т. е. сферу государственных интересов, правительственных заказов, политических выкрутасов, — передали в ведение Багратиона, так есть ли причины ссориться? Тем более что щедрый Гога Багратион завел обыкновение подкармливать своих молодых коллег: то заказчик подбросит, а то и просто сотенную сунет. И если возникали у иного свободомыслящего интеллигента материальные вопросы, — не обинуясь, шел он к Гоге Багратиону, и тот, с улыбкой, доставал из кармана купюру: бери, коллега, — все мы служители муз. И не жгло чувство стыда: брал же интеллигент в прежние времена зарплату в кассе своего института? А Гога, чем он не институт? Деньги у него прямо из бюджета, непосредственно из Министерства финансов. Так какая же разница, у кого брать? Подай нам, скорбным интеллигентам, щедрый Гога, ты ж государственный деятель! Подай на свободную мысль!