Максим Кантор - Учебник рисования

Если при Советской власти Багратион был богат, то в демократическом государстве он сделался ошеломляюще богат. В духе времени вложил он заработанное в алюминиевые карьеры и нефтяные скважины, сделался членом совета директоров газовой компании, открыл офшорное предприятие, и его танкеры возили с побережья Колумбии в землю басков грузы (а какие — иди спроси). Не брезговал он и мелким бизнесом: держал сеть оптовых рынков и дома терпимости — в Боготе, Тбилиси и Москве. Впрочем, может быть, и наговаривали на скульптора завистники. Допустим, касательно дома терпимости в Боготе проверить факты затруднительно: чего там только, в Боготе, нет; дом терпимости в Тбилиси, по рассказам очевидцев, оказался попросту квартирой, населенной многочисленными родственницами скульптора; но что касается дома терпимости в Москве, то сам скульптор даже и не знал, что в одной из его квартир творится, — и размещался там, конечно же, никакой не дом терпимости, но обыкновенный массажный салон.

В комнате такого массажного салона, принадлежащего Багратиону, и происходил диалог между девушкой Анжеликой и Александром Кузнецовым. Из комнаты только что удалился клиент, и теперь Кузнецов (новые знакомые устроили его в салон охранником) и девушка, только что отработавшая смену, сидели на измятой постели и беседовали. Каждый был одет сообразно занимаемой должности: Кузнецов — в камуфляжную форму, девушка — в белые чулки и кружевное белье.

— Думаешь, удастся на квартиру-то набрать? — сказала девушка.

— А ты сколько накопить хочешь?

— Тысяч пятнадцать надо накопить. Мне в центре не надо. Тут у вас в Москве такие цены, одуреть можно. Мне однушечку, на окраине. Я в Выхино хочу. Там сейчас хорошие стройки идут. Мы с подружками ездили, смотрели, — и она так сказала это слово, «подружки», точно она ездила с другими школьницами и смотрели они город, а потом сходили в кино, — мы прикинули с девочками, меньше пятнадцати тысяч — ну, никак не выходит.

— Рублей? — спросил Кузнецов.

— С ума сошел, каких рублей. Что ты сегодня за рубли купишь. Гроб, и тот не купишь.

— Это много.

— А я что говорю. Много, конечно. Так ведь я ж откладываю.

— Много откладываешь?

— Ну, как получается. Иногда триста в месяц откладываю, иногда шестьсот, — гордо сказала Анжелика, — мы же здесь на всем готовом. Тратиться не надо. Вот только на белье трачусь: если клиент порвет — считается, сама виновата. Надо возместить. Белье, знаешь, какое дорогое.

— Разве дорогое? — спросил Кузнецов, покупавший трусы и майки на вещевом рынке.

— Тут белье особое нужно. За трусики сто баксов можно отдать. И больше можно. Лариска за двести купила. А лифчики, знаешь, почем?

— Не ври.

— Да ты посмотри на мой лифчик! — но Кузнецов смотрел в сторону.

— Ты посмотри!

— Не хочу.

— Я бы дешевые купила, так ведь любить не будут, — сказала она, и Кузнецову стало отчего-то неприятно.

— Если по шестьсот откладываешь, — сказал он, — то, значит, скоро накопишь. Только шестьсот у тебя не выходит.

— А ты откуда знаешь?

— Ты им-то сколько отдаешь? — спросил Кузнецов. — Они у тебя деньги сразу забирают? У вас по неделям расчет? — Расценки он знал: клиенты всегда договаривались с хозяйкой громко, не стесняясь друг друга и охрану. — Хозяину ты сколько должна? А хозяйке?

— За час — девяносто, — сказала Анжелика.

— Значит, десять баксов тебе остается. Это — если повезет, — сказал Кузнецов. Час московской проститутки — если она не особая, элитная проститутка (а те брали и втрое, и вчетверо больше) — стоил сто долларов и ниже. Арифметика была простая, ее знали все. — Сколько ж тебе надо гостей принять, чтобы сто баксов на трусики заработать? Десять мужиков, так? Или пятнадцать?

— Так ведь некоторые мужчины на два часа берут, это выгоднее всего. Клиент уже через час устанет, и работы, почитай, никакой, а деньги идут.

— Девяносто, — это хозяйка берет. А хозяин сколько?

— Откуда ты только взялся, такой глазастый, — кокетливо сказала Анжелика и шевельнула плечом. Кокетство у нее получилось неуклюжее и оттого странное; так, вероятно, выглядел бы боксер-профессионал, реши он сделать ребенку «козу».

— Я здесь сутки подряд сижу — вижу кой-чего.

— Ну и хозяину столько же, — сказала Анжелика, — да он еще и натурой возьмет. Я ему говорю: Валера, ты тогда в кассу давай плати. А он смеется. А я почему должна подставляться? Вот девочка одна из Кишинева ему говорит: по тарифу, Валера. А он ей голову дверью зажал: хочешь, говорит, шею сломаю? А кто ж хочет?

— Его же посадят.

— Ага. Посадят. Девочка без паспорта второй год в Москве живет, про нее и знать никто не знает, что она есть на свете. Ее в лес отвезут, закопают, и не вспомнит никто. Лучше уж я ему дам за так, а девяносто баксов он и сам возьмет.

— Как же ты с сотни — сто восемьдесят отдаешь? — задал Александр Кузнецов вопрос, больной вопрос всей мировой экономики. — Как так получается?

— Так просто же получается, — Анжелика перешла на сухой язык цифр, оттого сказанное ею не выглядело особо непристойным, — сто баксов — это только говорится так. Мы же всегда потом цену набиваем. И понравишься если мужчине, он тебе подарочек сделает — десяточку оставит. Или рублями. Потом шампанское, ага. Если он мне купит шампанское — он, считай, уже хозяину тридцатку дал: шампанское у нас с наценкой. Ну и потом, сто — это ведь только классика. Ну, я имею в виду, обыкновенным способом, сюда, — и она показала пальцем куда. — Если ты анальный секс захочешь, еще пятьдесят добавишь. Или, если шлепать меня будешь, еще пятьдесят. Двести баксов точно выручу, если умно себя поведу. Ага.

— Значит, двадцать с человека откладываешь, — посчитал Кузнецов.

— Это если они отдают все по-честному. Так ведь не отдают.

— Не отдают?

— И за то ты им должна, и за это должна. И доктора они приводят, и милиции отстегивают, и все-то они для меня делают! А я, знай, на них ишачь, и еще должна им остаюсь. Ага, устроились. Иногда думаю — убегу, не могу больше неправду ихнюю терпеть. Мне-то хорошо: я вольная, с паспортом — взяла да и убежала. Уеду к дочке с мамой под Рязань, ищите меня! Лариске вот моей плохо. Они у нее паспорт отобрали, куда ей деться. Чуть что — мы, говорят, тебя в милицию сдадим. А убежишь — тебя без паспорта с любого поезда снимут. Посадят в обезьянник, там через тебя менты роту человек в день пропускать станут. Ага. Забудешь, как звать тебя, маму поминать разучишься

— А ты бы к ним в агентство не ходила, — агентствами и салонами в Москве назывались дома терпимости: агентство красоты, салон отдыха, — принимала бы мужиков у себя на квартире. Сними комнату и объявление в газету дай.

— Да, дала объявление одна такая! Разбежалась! Я, как в Москву приехала, так и сделала — ага! Умная больно была! Думаю, чего мне делиться! Что заработаю — все мое будет, никому не дам. А как приедут к тебе пять чеченцев, как поимеют тебя хором часов восемь подряд, да еще все деньги заберут — ага! Тогда сама в агентство прибежишь!