Максим Кантор - Учебник рисования

— Если так, — заметил Махно, — то, может, и бомбить дураков не надо? Может, пустим дело на самотек, они как-нибудь сами образумятся?

— А доктрина Монро? — вздохнул Шухман. — А план Маршалла? А конституция и декларация прав человека? Мир в нас поверил — мы обязаны эту веру оправдать.

— Вижу, вы удивлены: врач рассуждает о мировых проблемах! Вы затрудняетесь определить мою профессию? — посмеялся Оскар. — Дантист, бизнесмен, коллекционер — кто же я? Объясняю: я менеджер и слежу за порядком. Как дантист я слежу за порядком во рту пациента, как коллекционер — за разумным управлением культурой. В качестве бизнесмена — я отвечаю за распределение власти. Я управляющий в этом мире. И люди мне доверяют.

— Слышал я про таких управляющих, — сказал Струев, — которые воруют. Вы берете чужое в управление — и пользуетесь как своим. Там, где я живу, много воруют, но воровство все еще наказуемо.

— Ах, — покачал головой Гриша Гузкин, который наслышался нелицеприятных историй о своей былой Родине, — если бы так!

— Я гражданин мира, — сказал Оскар Штрассер, — и усвоил обычаи разных народов. Но основой моего характера остается добротная лютеранская бережливость. Управление — это прежде всего информация и учет. Слежу за тем, чтобы намеченная цель была достигнута: я сторонник целевого использования капитала и дифференцированной отчетности. Сегодня встречаюсь с вами и Аланом де Портебалем, отчитываюсь за траты. Пятьсот миллионов Портебаля ушли на Красноярский алюминий — я отчитаюсь перед бароном акциями. Ваши средства, — Оскар снисходительно улыбнулся, — стоимости акций не соответствуют. Я использовал их иначе — на подкуп должностных лиц. Российские депутаты — расходная статья! А есть еще их друзья! А фонды гуманитарной поддержки! Общественное мнение! Интеллигенция, наконец. Ваши деньги работают — но они работают, так сказать, на личном, человеческом уровне. В тот момент, когда контакты себя оправдают, я буду считать, что инвестиция была удачной и смогу вернуть вам капитал. Согласитесь, было бы нелогично платить вам из средств барона де Портебаля или фон Майзеля.

— Вы вернете мне деньги сейчас, — сказал Струев, — и вернете наличными. Все, что я положил в банк, я хочу получить обратно.

— Боюсь, это нереально. Ваши деньги плывут сейчас по Тихому океану (депутат Середавкин отправился в круиз с семьей), ваши деньги трудятся. Неужели вы хотите, чтобы я остановил их работу?

— Проще сказать, что вы обманули меня и присвоили мои сбережения. Верно?

— Врач никогда не крадет. Бывает — пациенты дарят сами. Ваши деньги в сохранности, вы регулярно получаете проценты, и, если хотите изъять всю сумму, мы напишем запрос в трастовую компанию, отзовем средства, закроем обязательства, и — с потерями, разумеется — извлечем ваши деньги в течение полугода. Поймите, мой дорогой, нельзя одновременно быть богатым — и не жить по законам мира, который это богатство производит. Мир всегда прав.

— И откуда у вас, у дантистов, столько самоуверенности? — спросил Струев, и Гриша замешкался с переводом.

— Переводи аккуратно, — сказал Струев, — скажи ему так: вероятно, у зубных врачей есть профессиональное чувство безнаказанности.

Гриша перевел, и Оскар Штрассер посмеялся.

— Но это только до тех пор, пока не попадется человек, который не ходит к дантистам. Вы вернете мне все. Сразу, сейчас. И берегитесь меня обмануть.

— Позвольте, вы, кажется, мне угрожаете?

— Да. Вы заметили?

— Если вы хотите знать мое личное мнение, — сказал Ефим Шухман, — если вы спросите лично меня, то я считаю, надо наносить точечные удары. Лично мое мнение, что следует минимизировать потери среди гражданского населения.

— В конце концов, — согласился Жан Махно, — мы именно их хотим освободить. Было бы нелогично их же и убивать.

— Кого-то убить придется, — сказал Кристиан Власов, — совсем без этого нельзя.

— Хорошо бы не всех подряд, — сказал Махно, — а то и демократии учить будет некого.

— Ну-ну, не будем преувеличивать. Ну, сколько мы убьем единиц мирного населения? Полагаю, не больше чем сто — сто пятьдесят единиц.

— Хорошо бы, — сказал Бердяефф, — а если больше?

— Ну, даже если тысячу единиц. Возьмем крайнюю цифру — полторы тысячи единиц. В масштабах исторической задачи — это крайне незначительные потери.

— Что же вы мне сделаете? — спросил с улыбкой Оскар. — Не забывайте, мой друг, мы здесь в цивилизованной стране. Вы не привыкли к правовому обществу, знаю, но тут, у нас, в нашем обществе, действуют законы. Помимо прочего — я уважаемый гражданин этого общества. Скажу больше: кровь, которая циркулирует по организму мира, — направляется мной. Разумно ли мне угрожать?

Оскар Штрассер посмотрел на Струева снисходительно.

— И даже не будь этого, — он оглядел Струева, — шансы у нас не равны.

— Опомнись, Семен, — вымолвил ошеломленный Гузкин. Он переводил реплики, смягчая интонацией смысл слов. От себя он добавил Струеву: — опомнись.

Оскар был не только ухоженный мужчина, то есть обладал хорошим гардеробом, модной прической и отличными зубами, но он был еще и спортивным мужчиной. Помимо регулярных занятий в фитнес-клубе, он играл в поло и гольф, ходил на яхте и поднимался в горы. Стройная фигура, развернутые мечи, альпийский загар — Оскар скептически посмотрел на сутулого Струева, который курил сигарету за сигаретой. Зачем же, зачем он провоцирует его, панически подумал Гузкин и испугался за своего европейского друга. Он увидел в этот момент в Оскаре воплощенную западную цивилизацию — рыцаря, который готов сражаться по всем рыцарским правилам с человеком, не признающим никаких правил. Он даже представил себе их возможное столкновение.

— Не советую вам, — сказал Оскар, — даже пробовать. Последствия будут неприятными.

Атмосфера опасности, та особая атмосфера, которую Струев приносил с собой всюду, куда бы ни входил, сгустилась в комнате. Трудно было определить это чувство именно как опасность — просто как-то нехорошо делалось в присутствии Струева, как-то излишне нервно. Можно было принять это чувство за неустроенность, или тpeвoгy, или возбуждение; какая-то несомненно нездоровая атмосфера возникала там, где присутствовал этот человек. Так бывает, когда в дорогой ресторан с улицы входит клошар — и с ним вместе входят сырость, болезни и беда неизвестных посетителям ночных улиц. Иногда казалось, это ощущение Струев создает искусственно — тем, что вечно торопится и нигде не сидит долго. Или, может быть, так казалось оттого, что все знали, что у него нет никакого дома и ему не за кого переживать? Или тому было причиной знание о его прежних выходках — часто грубых и всегда неожиданных? Может быть, его нехорошая ухмылка, его неухоженный рот, кривые желтые зубы создавали это чувство? Особенно невежливым было демонстрировать этот ужасный рот дантисту; Струев усмехался, глядя на Оскара, и Гриша чувствовал, что атмосфера тревоги и опасности, которая исходила от Струева, опять стала в комнате такой плотной, что и дышать сделалось трудно. Ничего не произошло, разговор был неприятным — и только, но чувство беды словно разлилось по комнате. И аромат духов, все еще витавший в апартаментах Марэ, не помогал.