Максим Кантор - Учебник рисования

— Вы уловили суть, барон.

— И с Карлом Андрэ тоже.

— Безусловно.

— Квадратики только кажутся одинаковыми, а вообще они все разные — не так ли?

— О да!

— У Мондриана — желтые и красные, а у Кляйна — голубые, я прав, не так ли?

— А у Пинкисевича — серые.

— А у Малевича — черные. Это о чем-нибудь говорит, полагаю.

— Несомненно.

— Скорее всего, — сказал барон, — о терпимости общества к разным квадратам.

— То есть к разным точкам зрения, к полярным убеждениям.

— Один квадрат непохож на другой, — задумчиво сказал барон.

— Это воплощение принципов плюрализма, — заметил Гриша.

— Каким цветом хочу, таким квадрат и закрашу, — обобщил барон.

— Поразительно, как много можно сказать одним квадратом! — сказал Гриша.

— Не правда ли? И деликатно, без деклараций.

— Можно написать тома.

— А мы еще не рассмотрели треугольников.

— Это отдельная тема!

— Ха-ха, — сказал барон, — забавно, что Гитлер считал кубизм изобретением большевиков. Что бы он сказал, глядя на Карла Андрэ?

— Объявил его представителем дегенеративного искусства? — придал Гриша остроту разговору. Он давно понял, что умеренное осуждение фашизма в Германии уместно, важно не перегибать палку. Сказал — и остановись. Не тебе судить о чужих порядках. Спросить — можно.

— Дегенеративным искусством? — барон поднял брови, — вряд ли. Все-таки у Америки много ракет.

— Тогда Пинкисевича бы объявили дегенератом, это уж точно.

— Пинкиссеффитч? Надеюсь, я правильно произношу это русское имя. Возможно. Да, его, возможно, и объявили бы дегенератом, — барон задумался.

— Те времена, слава богу, прошли, — сказал Гузкин.

— Да, — задумчиво сказал барон, — прошли. Любопытно, что делает сейчас Сара Малатеста?

Гриша расстался с Сарой час назад и мог ответить на этот вопрос, но он промолчал.

— Такое разнообразие квадратов, — сказал барон фон Майзель, — возможно только в свободном обществе.

— Безусловно, — сказал Гриша.

— Именно потому, что каждый может рисовать квадраты как хочет, мы являемся свободным миром, — и барон объяснил Грише, что вдохновляется разнообразием квадратиков, когда определяет сферы интересов компании. Гриша слушал его и кивал. Некая мысль не давала ему покоя, он никак не мог додумать ее до конца: если разнообразие квадратов — признак свободного общества, то самый главный квадрат, черный квадрат — является ли он символом демократии? Вероятно, он вбирает в себя всю последующую полифонию (или содержит эту полифонию в неразвернутом виде). Этот черный квадрат, думал Гузкин, есть прасимвол демократического плюрализма. Но если так, то почему он такой черный и несимпатичный? А чертежи будущих зданий, обязаны они быть красивыми? А планы сражений? Скорее всего, черный квадрат и не символ даже, но нечто большее (Гриша припомнил беседы с Кузиным) — а именно проект демократии. Гриша почти сформулировал про себя эту мысль, но вслух говорить не хотел — такого рода соображения надо беречь для публичных диспутов.

Если Гриша Гузкин прав, и черный квадрат является проектом демократии (точнее говоря, управляемой демократии, как высшей ее формы), то, вероятно, в таком порядке и следует рассматривать явления — сначала было яйцо (т. е. квадрат), а уже потом курица (все, что случилось). Отчего-то прогрессивная общественность взяла за обыкновение Дзержинского с Менжинским бранить, Сталина — ненавидеть, а Малевича — любить. Последовательно ли это? Сталин и Дзержинский лишь осуществили на деле проекты Малевича и конструктивистов. Вы хотели мир, расчерченный на квадраты? Извольте: вот мы, политики, сделали, как вы просили. Политика — реализованный проект искусства.

Искусство классицизма порождало политику классицизма, экономику классицизма и войны классицизма. Искусство романтическое порождало романтических политиков, романтическую экономику и романтические войны. Искусство авангарда породило авангардных политиков, авангардную экономику и авангардные войны. Так неужели искусство демократического западного мира шестидесятых годов не должно было рано или поздно создать для себя соответствующие экономику, политику и войну? Именно это и случилось за последнюю четверть века, когда искусство наконец увенчалось соответствующей политикой.

Замечание профессора Татарникова об эдикте Каракаллы или расширении Цезарем сената, то есть о мерах, приводящих к упразднению значимости уникальной позиции ввиду огромного множества мнений, совершенно справедливо. Справедливо и то, что задолго до применения в политической практике данный метод был опробован в искусстве. Именно демократизм эстетических принципов, т. е. низвержение кумиров и развенчание идеалов — и сделался необходимым фундаментом для создания новых общественных коммуникаций. Процесс демократизации эстетических принципов совершенно устранил былую иерархию ценностей — и, напротив, ввел в оборот удобный, годный к быстрому употреблению безразмерный продукт. Продукт этот, т. е. демократическое приватное искусство, сделал былое искусство ненужным — или, как мягко выражались в столичных салонах, неактуальным. Права, тысячу раз права была галеристка Белла Левкоева, когда делилась с подругами взглядами на современную культуру и говорила примерно так: «Для чего стану я, Лавандочка, с этим старым дурнем Первачевым возиться, если у меня под рукой десяток молодых актуальных имен. Шиздяпина, Кайло, Педерман, Снустиков — я из любого за пять минут звезду сделаю! Старик тычет мне в нос свой „список Первачева“ и воображает, что эта бумажка что-то значит. Я секретарю велю, он завтра десять таких списков нарисует — мало не покажется! Подумаешь, удивил!» И Лаванда Балабос согласно кивнула, и влияние Первачева испарилось — кому нужны полудохлые генералы, если бравых сержантов вокруг — не счесть. И чего уж совсем не могла принять и простить Белла Левкоева (и Лаванда Балабос тоже была не склонна прощать), так это вопиющую манеру Первачева обращаться к собеседнику с декларациями и призывами. Допотопные лозунги «долой!» и «так будем же!» выводили прогрессивных дам из себя. Это куда ж он нас зовет, ехидно интересовалась Белла Левкоева, обратно в очередь за колбасой, я так понимаю? И девушки задорно смеялись. Осознанно или нет, но галеристки нового поколения выразили существенное правило нового искусства, которое формировало новую политику. Иерархия в авангарде есть, но это — гибкая иерархия. Демократическое искусство воплощает абстрактную тягу к свободе. Абстрактная тяга к свободе формирует пластичные убеждения, необходимые в современном обществе. Любое конкретное утверждение ослабит эту абстрактную тягу, тем самым лишит сознание гибкости. Не следует создавать картину, роман, философскую систему — как раз наоборот! Такое произведение было бы элементарной невежливостью по отношению к коллегам — мыслимо ли вообразить себе кандидата в депутаты, который еще до выборов построил больницы и школы? Такой поступок чрезвычайно некорректен — типичный популизм — и лишил бы предвыборные дебаты смысла. Гибкая иерархия ценностей и абстрактная тяга к свободе — для политики постмодерна этих простых правил оказалось достаточно. В мире, который оправдывал отсутствие утверждения, называя это — позицией, появилась та политика, которая это противоречие довела до реального воплощения. Мы за мир, но убивать в интересах абстрактной свободы надо, говорит один президент. Мы укрепим централизованную власть, но будем внедрять свободу каждого, говорит другой правитель. Мы принесем им свободу, говорит третий правитель, отдавая приказ о бомбежке чужих городов. Разве это недостойно выставки в Музее современного искусства? Искусство, из которого было изъято сострадание — как начало, не соответствующее идеалам деструкции, породило специальных политиков. Точно так же, как теоретики конструктивизма пролагали дорогу конструктивным формам насилия, так и теоретики деструкции сделали все от них зависящее, чтобы деструкция стала реальностью. Вы хотели деструкции — извольте! Теперь ее будет в избытке.