Максим Кантор - Учебник рисования

Помимо прочего, художник полагает, что во всякой следующей работе оттачивает высказывание. Так, известно несколько вариантов «Едоков картофеля» Ван Гога, «Крика» Эдварда Мунка, бесчисленные версии горы Сен-Виктуар, написанные Сезанном, три схожих «Петра и Павла» работы Эль Греко, почти неотличимые друг от друга портреты Лютера кисти Кранаха.

Помещение картин на рынок привело к тому, что большинство художников пишут одну и ту же картину много раз подряд: не счесть схожих меж собой пейзажей Аверкампа или Ван дер Нера, никто и никогда не определит разницы между картинками Мондриана, на которых расчерчены квадратики, — холсты рознятся как денежные купюры разного достоинства. Рассказывают, что циничный пейзажист Айвазовский писал один морской пейзаж с единой линией горизонта, а потом резал холст на части. Энди Ворхол сделал серийность принципом художественной деятельности. Это имеет прямое отношение к коммерческой стороне вопроса.

Однако основная причина того, что художник пишет несколько холстов одновременно, — иная. Картина — по определению — призвана представлять весь мир и, до известной степени, замещать его. Художник инстинктивно чувствует, что одно произведение этого сделать не может — просто потому, что холст маленький, а мир большой. Иконописцу было легче: икона висела в соборе. Мондриану мнится, что если он нарисует сто холстов с квадратиками, то высказывание станет намного полнее, мир, если можно так выразиться, наполнится квадратным смыслом, поверит в геометрию. Ворхол полагает, что десять изображений Мэрилин Монро жизнеспособнее, чем одно, Матисс считает, что пять холстов с красными рыбками выразят мир красных рыбок полновеснее, чем один холст. Это рассуждение сродни тому, по которому толпа представляет человечество в большей степени, нежели один человек. Требуется большая самоуверенность этого одного, чтобы полагать свое мнение более ценным, чем мнение многих. И не всякий художник (даже брутальный и дерзновенный в жестах) этой уверенностью обладает. Всегда проще написать десять вариантов — нежели один. Проще высказать десять суждений, чем одно. Известно, что Сезанн страдал от неуверенности, от того, что не знал, как закончить холст и сделать его единственным, — последующие поколения возвели его неуверенность в принцип.

Художник должен помнить о работе Брейгеля, оставившего немного холстов, каждый из которых уникален. Плафон Сикстинской капеллы существует всего один. И это не оттого, что у Ватикана не нашлось соседней капеллы, которую можно было бы расписать, но оттого, что общий порядок вещей — один. Существует много вариантов поведения, есть много различных интонаций речи, в мире бесчисленное разнообразие образов — но основная идея мира, та, что позволяет различать добро и зло, — одна. И если художник этого не понимает — он не может рисовать.

— Все Пиночеты такие — или только русские? — спросил Дупель у Лугового с порога.

Охрана дома на Бронной проводила невысокого человека в расстегнутом пальто взглядами: да он ли это? Неужели сам Михаил Зиновьевич? Вот так, без охраны, запросто? И что спросить у такого человека? Господин Дупель, вы к кому? Так он и ответит, дождешься. Человек, чье лицо по газетным фотографиям знала вся страна, вошел в подъезд стремительно, миновал вооруженных людей, не взглянув в их сторону: он привык открывать любую дверь и шел куда хотел — окружающим оставалось угадывать его желание и уходить с дороги. Прыгая через две ступеньки, Дупель взбежал в бельэтаж, а бритоголовые молодцы смотрели вслед.

— Такой человек, и без охраны.

— Я тебе так скажу. Я в охранном деле двадцать лет. У меня свои приметы есть. Я по охране сразу скажу, сколько у клиента бабок. Если спер тысяч триста, за ним полк с пулеметами ходит. Все в темных очках, с рациями — а хозяин у них водкой краденой торгует. А другой, допустим, надыбал миллионов сто, так у него охраны — трое максимум. Если что, они кому надо сигнал дадут. А коли полстраны в кармане — зачем вообще охрана нужна?

— Ну, мало ли.

— Мало не бывает. У него всегда много. За ним, может, со спутника следят.

— Скажешь тоже, со спутника.

— Ты только руку поднимешь, они по тебе баллистической ракетой долбанут.

— Ракетой не долбанут.

— Проверить хочешь? Посылают из космоса сигнал американскому флоту, а те шарашат прямой наводкой. Ваня за наганом полезет, его ракетным залпом и накроет.

Между тем Дупель говорил Ивану Михайловичу Луговому:

— Интересно, если бы генерал Пиночет на следующий день после своей победы поговорил с президентом Никсоном так, как этот заморыш говорил со мной, — что бы с Пиночетом сделали? Подчеркиваю: Пиночет все-таки генерал, не полковник.

— Полковники разные бывают, — в тон ему сказал Луговой, — где черные, где красные, а у нас теперь — серые.

— Так вот, — ярясь, сказал Михаил Зиновьевич Дупель, — пусть серый полковник знает свое серое место. Я на трон посадил, я с трона и сниму. Возьму за ухо, и сниму. Пошлю преподавать военное дело бурятам. Брюкву полоть будет в Караганде, дрянь узколобая. — Дупель ярился и говорил тихо, шипел. — Он думает, если дорвался до власти — так сразу Сталиным станет? Вы у себя в органах хотя бы первые пять классов начальной школы — преподаете? Или только — взрывчатки и яды? Что за криминальная психология? Чуть ухватил кусок и тут же на соседскую тарелку заглядывается. Еще свое не прожевал, а у соседа изо рта тянет. Мечтаете из дворового хулигана вырастить диктатора? О Сталине вспомнили? Ошиблись на сто лет — ситуация в мире другая.

— А какая ситуация? — спросил Луговой. — Вы заходите, Михаил Зиновьевич, что же мы на пороге стоим.

— Времени нет, — Дупель не переступил порог. Он привык поступать так: приезжал на три минуты — поговорить в дверях; приезжал в тех случаях, когда телефонного разговора мало, когда надо видеть глаза собеседника, когда надо оказать давление и сломать. — Постоим в коридоре.

— Так ведь подслушают, — всплеснул рукавом Луговой. — Охраны-то сколько!

— Кого подслушают? — спросил Дупель. — Вас? Или меня? Мне — безразлично.

— Вот жильцов взять, — говорил один охранник другому, — у кого, по-твоему, охраны больше?

— У Левкоева?

— А вот и не угадал. Раньше, верно, Левкоева до машины с гранатометом провожали. Бывало, спускается Тофик Мухаммедович по лестнице, а на улице уже черножопые коммандос бегают. Столько абреков нагнал — как воронье слетелись, чистое воронье. А теперь солиднее стал, и охраны поменьше стало.

— У Ивана Михайловича совсем охраны нет.

— Верно говоришь. А почему нет? Его страна охраняет — зачем ему бугай с пушкой? Масштаб всенародный, суетиться неприлично. А все-таки ты мне не сказал: у кого в нашем доме охраны больше?