Максим Кантор - Учебник рисования

— Блестящее собрание! Поднимает престиж страны! — щеки Ситного, повисшие, как паруса в штиль, раздулись от похвалы Слизкина. — Есть намерение, — сказал Слизкин, — показать равную по значению коллекцию в Америке. Бизнесмены поддерживают эту идею. Сумеете еще одну коллекцию набрать?

Ситный едва удержался от реплики: этого добра еще много, мы всегда по три варианта делаем. Он покачал щеками и произнес:

— Будем работать в этом направлении. Мобилизуем резервы.

Леонид же Голенищев сказал Павлу так:

— Россия переживает лучшее время, какое только было у этой страны. Ешь колбасу, а то все съем — и не попробуешь! Мечтали расшатать казарму — и расшатали! Знаешь, кто это сделал? Художники — вот эти самые дурачки, Снустиковы-Гарбо, Шиздяпины, Гузкины. Двадцать лет живем без регламента, все пошло вразнос — разве плохо? Отвалится ненужное — нужное выживет!

— А вдруг хорошее отвалится?

— Раньше думать надо было! Хотели перемен? Извольте получить. Прежний строй надоел? Я — и мои друзья — пришли и сломали.

— Твои друзья…

— Да, мои друзья. Шура Потрошилов — в их числе. Если цена разрушения казармы — дача Потрошилова, вилла Поставца в Одинцовском районе, то я — за!

— Стыдно с ворами дружить, — сказал Павел и до колбасы не дотронулся. Голенищев насмешливо поглядел на него.

— Не бойся, не ворованная. Кушай на здоровье. Мои друзья — лучшие люди этой страны, самые модные, самые актуальные: Вася Баринов, Яша Шайзенштейн, Дима Кротов. Ты гордиться должен, что знаком с ними. Вы, Рихтеры, чистоплюи — дела боитесь. Не по правилам казарму, видите ли, рушат! Но рушат! Не Чернышевский с Герценом — а Баринов и Шайзенштейн освободили народ.

— И ты.

— И я.

— Полагаешь, народ освободили?

— Неужели с утра заведем рихтеровскую пластинку? Вот, последний кружок колбасы остался. Не хочешь? Ну, как хочешь. Эй, Труффальдино! — крикнул Леонид. — Текст готов?

Из кабинета вышел критик Труффальдино, низенький человечек с дряблым лицом.

Леонид поддерживал у себя в квартире быт удалых семидесятых — засиживались за полночь, сообща писали прогрессивные статьи, играли в шарады. Гости оставались ночевать, утром похмелялись, разъезжались по редакциям. Вчера журналиста Труффальдино уговорили поучаствовать в дискуссии на страницах издания «Русская Мысль». А что, сказали ему друзья, ответишь на вызов времени, напишешь про дискурс парадигмы? Жестокая Люся Свистоплясова полезла к нему в штаны: что, Петюнчик, дискурс-то не стоит? И компания веселилась, и Елена Михайловна играла на гитаре. Парижская знаменитость, Ефим Шухман предложил немедленно издать текст на страницах своей газеты. Одним словом, именно так и возникает вызов времени, а как иначе? Вызов времени — это когда Свистоплясова лезет к тебе в штаны, а Шухман предлагает публикацию. Впрочем, Труффальдино в разговоре с Шухманом не потерял лица — дал понять, что его тексты востребованы. Могу, мол, и вам написать. А могу и в другие места. Везде нарасхват, вот, например, мне барон фон Майзель по телефону звонил. Да, звонил. Поговорили — так, по делам. Труффальдино составил коллаж из стенограмм своих и чужих публичных выступлений, нарезал ножницами фразы, разложил обрезки на столе, материал был готов к работе. Наморщив дряблое личико, он сочинил статью об актуальности сингулярности, о коммуникативной диверсификации в актуальном дискурсе. Ему было что сказать. К утру статья была готова, критик появился на пороге кабинета с листочками в руках. Конечно, голова с перепоя побаливала. Говорила, предупреждала мама, Мира Исаковна, нельзя ему пить! А Леонид все подливает и приговаривает: до дна, до дна! Ну, ничего, домой Труффальдино придет, мама молочко согреет, пледом ноги укроет, голова и пройдет.

Леонид Голенищев проглядел листочки, покивал. Одновременно он допил кофе, развязал пояс на халате, сбросил с ноги шлепанцы. Начинался рабочий день.

— Вернусь не поздно, поедем к Павлинову на блины. Масленица как-никак. Мы сейчас — в коллегию министерства, потом в парламент, потом на Лубянку, потом на часок в бордель, и оттуда сразу домой.

Из-за двери донесся смех Елены Михайловны:

— Не перепутай, дорогой, где что делать.

— А, везде люди, — сказал Голенищев, — какая разница!

— Пашу с собой возьми!

— На Лубянку — или в парламент?

— К девкам, к девкам!

— Всегда лучше говорить правду, — подмигнул Голенищев Павлу. — А то скажешь: в бордель еду, а сам поедешь в КГБ, зачем лгать? Случись что — не найдут. Едешь с нами?

— В бордель?

— Без ложного морализаторства, прошу. Обычное мероприятие, как на демонстрацию сходить. Ты ходил на демонстрации?

— Нет.

— Напрасно, гражданскую позицию надо иметь. Мы в семидесятых что только не демонстрировали. Долой войну в Афганистане! Руки прочь от Праги! Приятно вспомнить. Ничего столь увлекательного обещать не могу — но шампанское приличное.

Труффальдино, человечек с лицом тухлой рыбы, назвал марку:

— Дом Периньон.

— Солидная марка, не везде дадут. Поехали, не пожалеешь. Думаешь, Мерцалова тебе верность хранит? Впрочем, молчу! Как узнать, что такое любовь, если к проституткам не ходил? Скажи ему, Петюнчик, классные девочки?

— Без подделок, — Труффальдино сказал ответственно.

— Бывает, фотографию посмотришь — принцесса, а выходит косолапая девка из Тамбова. Спрашиваешь, принцесса где? А я, говорит, и есть та самая принцесса.

— Там, — сказал Труффальдино, — фальшивок не бывает.

— Банкир Щукин с нами едет. Ураган! Засиделся человек в кабинете — на волю вырвется, не остановишь! Кротова из парламента захватим.

— Неужели правда поедешь в КГБ?

— По-твоему, чекисты — не люди? В белых перчатках хочешь историю делать?

— А оттуда — к проституткам?

— Проститутки вас, гуманистов, путают?

Леонид Голенищев встал у зеркала — привести себя в порядок перед визитами. Сперва он зачесал волосы назад, а бороду распушил — сделался похож на профессора девятнадцатого века; затем бороду развалил надвое, волосы устроил на прямой пробор — и стал напоминать государя императора времен Крымской кампании; кончилось тем, что он преобразовал бороду в аккуратную лопату, волосы же немного растрепал и зачесал набок — приобрел вид Христа с картины Тициана. Оставшись доволен последним преображением, Леонид кивнул Труффальдино — культурные деятели заторопились к лифту.

Они вошли в здание парламента (Кротов ждал их у себя в кабинете, подписывал письмо в поддержку строительства жилого квартала — на месте другого жилого квартала, который целесообразно было сносить) почти одновременно с художником Струевым, которому давал аудиенцию депутат Середавкин. Они разминулись в дверях — Струев отправился в отдел пропусков, а веселая компания, в пропусках не нуждавшаяся, устремилась в кулуары; Голенищев, Труффальдино и примкнувший к ним по дороге банкир Щукин с хохотом поднялись по широкой лестнице, приветствуя знакомых депутатов, назначая деловые встречи.