Владимир Сотников - Покров

На улице, под фонарем – странный, бледный свет. Оглядываясь вокруг, он ищет свою тень и не сразу понимает, что стоит под самой лампой, и, пройдя несколько шагов, замечает, как вырывается и начинает расти из-под ног тень, словно указывая направление к дому. Снег синеет у забора, и все реже вспыхивают в нем искорки. Дома все спят, окна темны, а над трубой поднимается в морозном воздухе легкая, чуть заметная струйка пара, сразу же тающая.

В передней комнате он еще в темноте снимает холодную, почти негнущуюся куртку, потом включает свет и оказывается в тепле и в другом времени – все ослепительно блестит, и он обводит взглядом комнату, медленно к ней привыкая. На столе под газетой – еда, оставленная для него матерью, он не хочет есть, но все же снимает газету, смотрит, как, шурша, она косо падает на пол, и успокаивается. Хочется сказать что-нибудь вслух, он подходит к календарю, отрывает лист и произносит дату. Потом он забудет число, но, вспоминая ту ночь, станет думать, что было Рождество – тогда странность всего, что произошло, становилась полной, легкой для памяти.

Но через несколько дней – и это скроется в памяти, спрятавшись в глубине, – он пошел в лес днем и на том месте у дороги искал след от костра, но снег лежал ровно и непотревоженно. И когда он понял, что все эти дни не было ни метели, ни даже легкого снега, – он вспомнил тот ночной страх и посреди спокойного и молчаливого леса огляделся по сторонам, чувствуя знакомый холод на голове, словно ожидая натолкнуться на чей-то взгляд, не видимый им никогда, но ощущаемый в редкие, разбросанные по всей жизни минуты.

В следующую субботу, передав записку Тане – она училась в параллельном девятом классе, – он пообещал прийти, чувствуя, что обещает не только ей, но и себе. Сказав матери, что идет в клуб, он сначала думал пойти полем, делая огромный крюк. Но, сразу же застыдившись себя, свернул к лесу. По дороге недавно кто-то проехал – еще шел пар от яблок конского помета посреди блестевшего от полозьев следа. Быстро темнело – в сером небе плыли над головой черные ветки деревьев. За поворотом он не удержался, глянул в ту сторону, где горел тогда костер – страх только слегка вспомнился, но это уже было скорее волнение – так он всегда, с детства боясь собак, проходил мимо лежащей совсем рядом, удерживаясь, чтобы не обойти подальше. И он понял, что всегда это место в лесу, сколько ни придется мимо него проходить, будет притягивать одним и тем же волнением. Да и вся эта лесная дорога, уже заученная наизусть, вела его всегда, словно передавая из рук в руки чувства, связанные с отдельными деревьями, пнями, поворотами.

Деревня, в которой Таня жила, была в одну улицу и начиналась одним домом, стоящим на бугорке и закрывающим все остальные дома. Мелькал среди деревьев первый огонек, и, хотя это было не ее окно, он вглядывался туда, уже не отрывая взгляда. Лаяли собаки, и то, что она сейчас тоже слышала эти звуки, радовало его и волновало еще на самом краю леса.

На улице пахло вытопленной баней. За первым же домом, посреди редких деревьев сада, в снегу мерцал огонек, там дотлевали, тихонько шипя, выброшенные из бани уголья. На дальнем конце по-ледяному поскрипывал колодезный журавль и звякнули ведра. Какой-то человек стоял в темноте у ворот, наверное, вглядываясь, кто это идет, примеривая к росту и походке немногих своих соседей.

У ее дома он остановился, стараясь не наступать на пятна света, перечеркнутые тенями рам, – казалось, этот свет можно поднять руками. Представилось, что Таня сидит сейчас в пальто, прислушиваясь к шагам на улице – вот за этой стеной. Он бросил в окно легонький комочек снега. Тень приблизилась к окну с другой стороны, из глубины комнаты – и сразу показалось, что это не она. Занавеска качнулась, свет погас, и он успел представить, как стукнет дверь, как простучат ее шаги под окнами, – зная, что и это не совпадет с тем, что произойдет через минуту.

Она и вышла через минуту, но совсем неожиданно и тихо появилась сразу перед ним, в шутливо, под старуху, завязанном огромном платке – только глаза блестели в оставленной узкой щелочке. Он подхватил первый шутку: «Здравствуйте, бабушка» – и сразу не удержался, обнял, стараясь найти под платком смеющиеся губы.

Чтобы не промерзнуть, они пошли в баню, в которой она мылась час назад, и там сидели рядом, одинаково стесняясь странного после мороза тепла, и чтобы избавиться от него, он открыл дверь, и холодный воздух, потянувшийся с улицы, словно успокоил ее – она шептала какие-то слова, рассказывая о прошедшем дне, а он, улыбаясь, слышал только шелест ее губ и близкое дыхание. То, что он говорил ей мысленно еще в лесу, по дороге сюда, сейчас никак не могло повториться, и он только вспоминал те слова, радуясь и удивляясь их молчаливому счастью. А говорил глупости, все время стараясь шутить, и когда Таня смеялась, всегда целовал ее, и они вместе прислушивались, как внутри затихает, замирает этот смех.

Время вдруг выпрыгивало перед ними случайным звуком – стукнула калитка, пролаяла собака. Таня говорила осторожно, словно спрашивая разрешения: «Пойдем, так?» – и он укутывал ее в платок, оставляя только блестящие, смеющиеся глаза. На улице непривычно светло было от снега, от ярких, по всему небу, звезд. Прощаясь, она шептала что-то похожее на: «Не замерзнешь?» – и он молча качал головой, глядя в близкие глаза, и еще стоял, ожидая, пока не стукнет за нею дверь и не загорится в окне свет.

Сначала он шел, ни о чем не думая, просто глядя перед собой, уплывали назад дома с исчезнувшими окнами, и только за деревней вместе с неслышным эхом долетали от темной стены леса те чувства и слова, которые теряли свое значение, произносимые вслух. Казалось, он собирал их, возвращаясь по той же лесной дороге, и они гудели, сливаясь со странным гулом неподвижных деревьев, – даже без ветра в лесу слышится этот звук, не умолкающий никогда.

За первым поворотом он споткнулся, ступил в сторону, сохраняя равновесие, и под нетронутым снегом ощутил замерзшую колею. И вспомнил, как шел здесь осенью, последний рисунок дороги уже хранил себя в застывающей твердой грязи, неподвижна была вода в лужах, и там, где она свободна от листьев, отражались, плыли перевернутые верхушки деревьев. Он остановился у края темной воды, наклонился вперед и увидел свое отражение – неожиданный, чужой взгляд. Что-то непонятное думали глядящие вверх глаза, и совсем не совпадал этот взгляд с его чувствами – и невозможно было соединение.

И листья, медленно летящие вниз, достигнув воды, мгновенно менялись, соединялись в непроницаемую поверхность, словно запрещая странное отражение.

Казалось, в холодной отяжелевшей воде под ними осеннее небо с последними легкими облаками сохранится, как в памяти, неизменным и чистым.