Владимир Сотников - Покров

Как только я научился чувствовать и отличать себя от других людей, отношение к жизни начало наталкиваться на какую-то силу, которой жизнь мне отвечала. Оказывалось, что ни одно желание и ни одно слово не могло раствориться, не пообещав хотя бы своего возвращения. Бывали случаи почти мгновенного соединения мысли, мелькнувшей, как серебристая рыбка в воде, и совсем материального ответа и воплощения этого блеска. Мальчик чуть постарше меня, пронесший в левой руке камень, притягивал мое внимание, и я взглядом провожал его, почему-то зная о неслучайности камня, – он вдруг оборачивался, не доходя до угла, и время с неохотой двигалось, медленно замахивалась рука, медленно и неизбежно приближался прямо к моим глазам камень – и вдруг все вспыхивало резкой и мгновенной болью в голове, и весь мир превращался в густую и темную смесь боли, гула и удивления. И это удивление только подтверждало странную тайну неизбежности, ненахождения начала и причины всего существующего.

Я подолгу мог смотреть на облака, и в том, как они изменялись и выстраивали собою замысловатые фигурки, находил свое участие и даже временами чувствовал счастье собственного рисунка. И если бывали исключения и облако начинало ускользать и выворачиваться против моего желания, все равно не оставляло меня чувство, что все дело во времени, которое только отсрочило мое могущество. Многое в жизни должно еще вернуться к своей причине – пока не завершены все дела.

Память моя уже не так лихорадочно, как раньше, ищет забытые картины в прошлом. Я становлюсь спокойнее и все реже занимаюсь проведением непрерывной линии, выходящей из непонятного и грустного начала моей жизни. И если это называется воспоминаниями, то скорее напоминают они мелькание солнечного света среди стволов деревьев, когда провожал я брата на станцию по осенней лесной дороге.

Совсем недавно прошел дождь, с оставшихся листьев падают последние, сверкающие от солнца капли. Они падают все медленней, их все меньше, и от этого шорох переходит в отдельный легкий звук. Иногда ноги скользят, подошвы выписывают после себя крутые запятые, но страха падения нет, наоборот, хочется еще и еще чувствовать свою устойчивость и напряжение всего тела.

Мы идем молча, одновременно поглядывая на знакомые с детства деревья, каждое из которых связано с каким-то далеким случаем. Вот дерево, под которым однажды брат разжег костер в сильный и затяжной дождь, и мы сразу оказались в уютном мире тепла и шипящих в пламени капель. Вот место, где неделями копали землянку с какой-то волнующей и тайной целью. Края ямы обвалились, на дне уже успели вырасти незнакомые побеги будущего куста. Вот поляна, на которой дым от костра всегда поднимался строго вверх, не мешая выкатывать горячие матовые картофелины. Вот дорога пересекает другую под острым углом – здесь мы всегда могли встретить друг друга, не договариваясь о встрече.

Брат уезжал, я оставался, и впереди у меня была возможность идти обратно по дороге и смотреть на подробные воспоминания детства. Это было маленьким счастьем, возмещающим расставание с братом, и от этого счастье становилось грустным, желаемым и все-таки неполным.

И еще здесь, в лесу, я уже предчувствовал и слышал звук заводимого мотора автобуса, видел в руке брата квадратик билета, поворот его головы и моей тоже – в одну сторону, как будто ждали мы еще кого-то на прощание с нами.

Автобус сильнее, чем надо, взревел, мгновенно и со скрипом закрылись двери, и крупный его номер долго еще покачивался на ухабах, выползая с обочины на дорогу.

Я шел обратно, дорога уже подсохла, но почему-то хотелось, чтобы ноги скользили, и я давал им, непокорным, всю волю. Когда в лесу один, то остановиться почти невозможно. В стояние на месте сразу вползает так много странной силы, что ее тяжело выдержать. И если даже заставить себя остановиться и смотреть на мокрые падающие листья, то вынести покорность этого падения я не мог. Мне казалось, что я шатаюсь от усталости, и совсем не хотелось поднимать глаза, чтобы еще одно открытое и мучительное чувство не дотронулось до меня своими мокрыми и липкими листьями.

После леса сразу начиналось поле, промытый дождем воздух, и все чувства мои вдруг ослабели, растворяясь в бесконечности пространства. Я быстро переходил на ту тонкую и легкую линию связи предыдущего с предстоящим, мимо которой пройти еще не удавалось никогда, и единственной возможностью избежать прямолинейности времени было только желание закруглить эту прямую линию, чтобы в конце концов увидеть свою удаляющуюся спину.

Потом я тоже оторвался от дома, меняя города с твердым убеждением в конечности срока, данного одному городу для моей с ним кажущейся сродненности. Пожив в первом своем городе не так далеко от дома, я уже невыносимо хотел подарить ему на прощание все непонятные чувства, которые держали меня в нем два года. Как только я уехал оттуда, уверенность в том, что я нигде не приживусь, уже не покидала меня, где бы я ни находился. Я знал, что всегда буду хотеть своего возвращения домой, хотя желание это странно носило меня по чужим городам, не открывая простого обратного пути на ту улицу, с которой я однажды расстался впервые.

И если есть на земле место, где можно будет успокоиться, то находится оно где-то рядом с моим домом. Ведь не зря при каждом приезде домой волнение только возрастало, и, едва успев стать на порог, я хотел скорее выйти и пойти куда-то – в лес, в поле, где непостижимый простор хоть как-то напоминал о возможности найти покой и ясность.

В конце концов я приехал сюда, привезя с собой сначала слабую, но потом все крепнущую способность касаться будущего и скользить в одной из его картин по бесконечности круга, чтобы догнать самого себя и неизбежно увидеть ту маленькую тень на снегу под яблоней, в далекую новогоднюю ночь неслышно прошедшую первым воспоминанием. Кого держала она за руку, укорачивая при этом рукав моего первого в жизни пальто с булавкой на груди вместо пуговицы?

Вот кончается еще один день в этом городе, с моим томительным отношением ко всему происходящему. И надо уже возвращаться в комнату, где совсем недавно я почувствовал, как прошел дождь и желанием еще большего счастья вынес меня в этот глубокий каменный двор. Надо возвращаться, видеть перед собой отстающие от чьих-то подошв следы и, не думая даже, правильно ли иду, ожидать от себя естественного решения – простым ответом обшарпанной двери подъезда, пыльной темноты, одинокого света лампочки за сеткой лифта.

И вдруг догадавшись, что пора опять заменить себя кем-то чужим и ускользающим, я почувствовал, как все расплывается и остается только страх, что мусор на лестнице, почтовый ящик, открытый по привычке, и удивленно звякнувшая дверь, сговорившись между собой, опять что-нибудь с ним сделают.