Римма Глебова - У Судьбы на Качелях

Пришла к нам в КБ новая сотрудница — Нина. Полная, с квадратообразной фигурой, но — красивое лицо с синими глазами и острый язык. Это был тот редкий случай, когда я могла возненавидеть человека.

Анекдоты про евреев — это каждый день и желательно в моем присутствии. Ладно. С чувством юмора у меня иногда проблемы. Заходит молодой парнишка из лаборатории (кстати, евреев у нас работало много) и призывает нас всех встать и сделать зарядку (как раз она по радио звучала).

Нина встала и, подбоченясь в крутые бока, заявила:

— Ну, ты, еврейский засранец, будешь еще мне указывать! Парень сделал вид, что ничего не слышал. Многие поднялись и стали делать зарядку. Но ни-к-то ни-че-го не сказал.

Антисемитизм — личное дело каждого. Не любишь — не люби. В нашей стране «семитофобия» сколько лет негласно поддерживалась?

Ну что об этом говорить! Мир не изменишь, он давно сложился. И люди сложились, с младых ногтей впитав: еврей плохой, такой-сякой.

Вот такие-сякие евреи и двинулись в Эрец Исраэль, когда Горбачев ворота открыл. Что они здесь увидели, и что получили (или не получили), это другая тема. Непростая.

Но. не буду врать и сгущать краски. На работе я чувствовала себя вполне комфортно (за редкими вышеописанными случаями) и каждое утро шла туда с охотой. Жалела тех женшин, которые утром постанывали: «Ох, опять я сюда пришла! Как надоело!». Мне не надоедало. Всегда тянет незаконченная работа, а потом с интересом принимаешься за новую. И общение с разными людьми — где ты его, сидя дома, возьмешь? Утром хочется туда, вечером — сюда, домой. Тем более что подруга обещала зайти.

Мои подруги — полный интернационал: армянка, еврейка, почти еврейка (то есть, не знает, к какой из двух сторон себя лучше отнести), русская, русская.

Рассказывать о подругах не буду. Хорошо «изобразишь» — окажется, недостаточно хорошо, плохо — упаси Бог. Я их всех люблю. И часто вспоминаю наши «девичники» (как здорово посидеть без мужей!), или беседы тет-а-тет.

Мы знали друг о друге всё и были больше, чем родственницами. А если одной из них приходилось тяжко — советы так и сыпались на ее голову (вопрос — нужны ли они ей, главная её задача ведь — высказаться).

Прощаясь, они надарили мне сережек (люблю висюльки в ушах), а одна, уже на вокзале, сняла со своей руки серебряный перстень с хризолитом и отдала — на счастье!

Надеваю сережки — вспоминаю, надеваю на палец перстень — вспоминаю. И просто так вспоминаю тоже.

Началась очередная фантасмагория. Деньги обесценивались со скоростью звука. Сегодня ты на эту сумму что-то купишь, завтра бумажек понадобится вдвое больше. Зарплата менялась каждый месяц, но за ценами не поспевала.

Была у нас в конструкторском отделе «касса взаимопомощи». В каждую получку мы исправно — годами! — вносили в нее, когда рубль, когда два. Я шутила: собираю на ресторан, когда пойду на пенсию. И вдруг мы все побежали на другой этаж — выходить из «кассы». Теперь эти накопленные деньги выглядели жалкими копейками, какой смысл их там держать! Получила я свои 180 рублей. В перерыв купила в киоске «Сникерс» — как раз хватило. И съела его сразу целиком. Съела ресторан. И, смеясь, рассказывала об этом.

Конечно, это было смешно. Получали тысячи, и их не хватало. Я еще не знала, что скоро мы все будем «миллионерами», и миллионов тоже будет не хватать. А потом опять все станут «тысячниками», и всё пойдет по новому, еще худшему, кругу — но это уже без меня.

Кстати, о «Сникерсах». Когда я в первый раз его купила, то разрезала дома всем по кусочку — очень дорогой он был вначале. А потом уже, через какое-то время спрашивала у дочки: «Тебе какую купить шоколадку — «Баунти», или другую?» Напробовались тогда всяких заморских продуктов, и постепенно пришли к выводу: всё наше, российское, гораздо вкуснее! И конфеты, и колбаса — если качественная. А качество резко пошло вверх. Продавщицы на городских рынках (а рынков стало множество) уговаривали, заглядывали в глаза — купите! — и предлагали всё попробовать! Те же самые продавщицы, которые еще недавно в магазинах с таким удовольствием нам хамили, не скрывая своего высокомерия и презрения. Теперь всё переменилось, и они очень полюбили своих покупателей. Но мы их — нет. Потому что все было слишком недавно, и мы еще не успели простить их.

Мы позже всех простим. Когда будем жить в другой стране. Во время нашего отъезда уже был расцвет «рынка», и мы уежали от изобилия, от доступности многих продуктов и вещей, а книг сколько появилось! Мы с трудом раздали свои книги, собиравшиеся годами, — такие книги были у всех, продали нашу замечательную «стенку» и спальню, и много вещей раздарили. Наш отъезд случился за две недели до августовского «обвала» (98-й год). Мы словно чувствовали, что это кажущееся благополучие временно и очень неустойчиво, и этот «обвал» не успел нас накрыть своей черной лапой.

Мы успели продать свою «кооперативку», выстраданную финансово и обустроенную мужем, и вывезти полученные за нее деньги. Нам просто повезло.

Но все это случилось несколько позже.

Да, мало с ними забот, они еще и болеют. Насморки, кашли, «пиратурка» — дочь так в маленьком возрасте говорила, — это ерунда. Мама закапает, папа банками измордует бедного ребенка. Иногда смилостивится и заменит на горчичники. Хрен редьки не слаще. «А-а-а!.. Горячо-о, снимите, уже хватит!». Жестокосердный родитель (это и я тоже) не снимает и смотрит на часы. Вместо добрых слов: «Потерпи, дружочек, еще минуточку», дружочек слышит грозное: «Еще десять минут!».

Но ведь бывают не только кашли, насморки и «пиратурки». Случаются аппендициты. Оба аппендицита я проспала.

Сын ночью приходит в нашу спальню, будит меня и жалуется: «Живот болит. Вот здесь». Где здесь — понять трудно. И мамочка говорит: «Потерпи до утра. Наверное, к утру пройдет». А сама — бултых в недосмотренный сон. Папа что-то бурчит и поворачивается на другой бок.

Утром — ай-яй-яй!… Ребенок ноги подогнул и не дает до себя дотронуться. «Скорую-ю!».

Ребенка разрезают, отрезают лишнее, выходит врач и говорит: «Вовремя привезли, мамаша, — флегмонозный, еще бы чуть-чуть, и перитонит».

Точно так же и во второй раз. С маленькой разницей: муж в отъезде, лечит гастрит в Трускавце, восьмилетняя дочь по этому случаю радостно бегает спать ко мне на двухспальную кровать.

«Живот болит, — заявляет она посреди ночи, — вот здесь». Я просыпаюсь и трогаю живот. Говорю убежденно: «К утру пройдет. Наверное, в школе что-то плохое съела». Беру ее за руку и благополучно засыпаю. Дочь иногда тихонько постанывает. Ей не хочется опять будить маму.