Римма Глебова - У Судьбы на Качелях

— Ну как же это, Вова? Почему вы уезжаете? Сейчас?! Ведь перестройка!

Он снисходительно усмехнулся:

— А ты разве не заметила, что перестройка уже закончилась? Да она, в сущности, и не начиналась.

Я с недоумением смотрела на него. Подумала: им, москвичам, наверное, виднее, знают побольше нас, нижегородских провинциалов. Но все же. А как же «гласность», и все остальное?.. Особенно я цеплялась за «гласность». Столько мы узнали нового — не нового, разумеется, а просто хорошо скрытого от нас раньше старого, столько прочитали и продолжали читать — словно открылись заржавевшие клапана и на нас хлынул поток такой удивительной и порой страшной информации.

Вернувшись, я, в восторгах от Польши (заграница, несмотря на известную пословицу), делилась в родном коллективе впечатлениями, и тут одна сотрудница сказала тихо:

— Вот если бы можно было поехать в Америку… Я бы там осталась жить…

Я посмотрела на нее как на идиотку. Надо же сказать такую чушь! В Америку, в этот проклятый капитализм! А другая — весьма образованная и начитанная женщина сказала:

— Вот чем лучше наш социализм? Нам не грозит безработица! — Все закивали. Бедные, бедные. Не знали, и во сне не снилось, что все будет, и безработица, и голодные забастовки, и зарплату будем ждать как счастье, и бежать становиться за ней в очередь, не веря: неужели сегодня дадут?!

Но всё это прошло и отодвинулось от меня. Я живу в Израиле. И собираюсь поехать в Америку. В эту замечательную и превозносимую всеми Америку. Я очень люблю ездить. «И если вас одолеет скука и вы захотите увидеть мир.» Мир, не мир, но дочку хочется увидеть, ну, и этот маленький кусочек Америки, где она живет, я тоже не прочь посмотреть.

Американцы тоже люди. Они (капиталисты проклятые, как твердили нам когда-то в Союзе) — все время улыбаются. И эти (заученные, как опять же писали советские журналисты) улыбки порой ставят в тупик. Об американской улыбке уже много написано. И много сломано копий: естественная ли она, или насквозь искусственная. Так вот — я тоже этого не знаю. Но каждый раз, как вижу американскую улыбку, тут же улыбаюсь в ответ и искренне верю, что — естественная. Или я ничего не понимаю в улыбках. Или с детства, прямо с момента рождения американцу приклеивают намертво эту улыбку, и так он (она) с ней живет, старится и умирает.

Стюардессы встречали нас в самолетах так радушно, и так сердечно улыбались, словно мы их дорогие родственники, по которым они ужасно соскучились и уже не чаяли увидеть. Так же и прощались, и пилоты к ним присоединялись, такая трогательная, чуть ли не семейная картинка была, что хотелось вернуться и дальше с ними куда-нибудь лететь.

Продавщица в магазине спрашивает что-то у меня (с улыбкой, конечно), одновременно пробивая чек и упаковывая мою покупку. В другом магазине повторяется та же сценка — опять с ласковой улыбкой меня о чем-то спрашивают.

— Что она спрашивает? — интересуюсь я у дочери.

— Она спросила, как у тебя дела.

— Да?! Жаль, что я не поняла, я бы непременно рассказала, как у меня дела, если ей так интересно. Только не знаю, на каком языке лучше объяснить, на русском или на иврите.

Мы смеемся. Но были такие минуты, когда смеяться не было повода. Разве только беспомощно улыбаться. Особенно при пересадках с рейса на рейс (две пересадки по пути туда и две — обратно). Паспортный контроль, таможня, постоянно тебя что-то спрашивают и, похоже, вовсе не о том, как у тебя дела. Весь мир говорит на английском, а ты стоишь посреди этого мира и в голове тяжело и медленно ворочаются отдельные слова, обрывки каких-то вовсе не нужных сейчас английских фраз (ведь учили чему-то в школе!), и, наконец, в полном отчаянии заявляешь: ай доунт спик инглиш! Брови человека, проявляющего к тебе необходимый ему интерес, ползут вверх, но улыбка все равно держится на месте, в глазах изумление, и, предвосхищая следующий вопрос, поспешно добавляешь: рашн! И менее уверенно: иври! То есть — иврит. Ну, этот нюанс ничего к твоему имиджу не добавляет, скорее, наооборот — иври известен еще менее, чем рашн. Собеседник ошарашен. — О! И разводит руками. Беседа тут же заканчивается, вопросов больше нет, в документы проставляются нужные штампы и тебя отпускают на волю — до следующего пункта, где история повторяется с неизменным результатом.

А в самолете… Муж с разочарованием смотрит на блюдо, которое после долгих и невразумительных с его, конечно, стороны, объяснений, ему дала безумно любящая его и каждого другого пассажира стюардесса, а он хотел как раз курицу, а не «порк», правда, «коньяк» он смог почему-то вполне правильно произнести и тут же получил его, а мне и вовсе, кроме «джюс» и «оранж» в голову ничего не приходит, но темнокожая, сияющая зубами девушка, услышав, что «онли рашн», все равно дает мне не только «джюс», но и поесть, улыбаясь еще более радостно — надо же, и рашн по миру летают!

Да, этих рашн так раньше учили в школе, а потом и в институте — чтобы могли что-нибудь перевести со словарем, но говорить — зачем, они же все равно за границу никогда не поедут! Вот и выросло целое поколение (да не одно) рашн, говорящих только на рашн.

Все рассказываю что-то и рассказываю (компьютер всё стерпит), а где же сама страна Америка? А самой Америки было очень мало — кусочек штата Техас. Об этом кусочке и расскажу.

Едешь по просторному шоссе (между прочим, дочь сама за рулем, автомобиль уж точно здесь не роскошь, а средство), пробок нет, может быть просто еще не час пик, смотришь влево, вправо — глаз отдыхает.

Деревья, лужайки, пруды, цветы. Природа очень похожа на российскую, поднадоевших пальм не наблюдается — климат не тот, хотя летом, говорят, обычно ужасная жара, но с дождями (мы, бедные, в Израиле, о дожде летом можем только мечтать), но зимой здесь и снег может выпасть. А мы попали в теплую весну, деревья уже зеленые, и аборигены вовсю ходят в шортах.

Мелькают вдоль шоссе одноэтажные магазинчики, симпатичные жилые комплексы, заезжаем в «русский» магазинчик, изучаем с интересом товары — надписи на многих русские, а вот и на иврите, кареглазые и темноволосые хозяева очень любезны, у них можно приобрести не только продукты, но и билеты «на Рязанова», мы разговариваем с продавцами, что-то покупаем, заезжаем в другой магазин, тут молчим, слушая, как дочь уверенно объясняется с кассиром, и как это она догадалась иняз в России закончить?

Едем обратно, домой, провожая взглядом высокие здания, обозначившиеся на горизонте — там Даллас, большой город, но туда в следующий раз — зять повезет в выходной. Возвращаемся в Ирвинг — маленький городок, состоящий практически из жилых комплексов — это большие группы двух-трехэтажных симпатичных домиков, в которых квартиры только съемные (квартиры уютные, с кондиционерами, обустроенные всем необходимым, вплоть до посудомоечной машины).