Поль-Лу Сулитцер - Ханна

"А ведь у тебя никогда не было куклы".

В конце концов она зажгла свет. Из дюжины книг, привезенных в вышитой сумке из Европы, она достала одну, не на французском, не на немецком или английском (это все чужие ей языки). На русском. Это единственная книга, которая хоть как-то сможет заглушить ее ностальгию: "Герой нашего времени" Лермонтова. Раскрыв книгу наугад, она принялась читать. Вернее, перечитывать. Слова, вложенные писателем в уста Печорина, почти тут же потрясли ее: "Это не будет слишком уж большой потерей для мира; да и к тому же я начинаю порядком хандрить в этом мире. Я похож на человека, зевающего на балу, который не может вернуться домой и лечь спать лишь потому, что его карета еще не подана…"

Да, эти слова потрясли ее. И не потому что в них были выражены ее, Ханны, чувства. Между ними — пропасть. Но странная ассоциация навела ее на мысль о Тадеуше. Вот Тадеуш мог бы так сказать, так подумать. Рано или поздно…

Шел, должно быть, третий час ночи — время, в которое она обычно вставала. Но сегодня торопиться некуда. Весь этот день, 25 декабря, будет мертвым днем. Не может быть и речи о том, чтобы открыть институт красоты или даже кафе-кондитерскую. Тишина сиднейской ночи абсолютна. И именно благодаря тишине она улавливает звук шагов по деревянной лестнице, ведущей в ее апартаменты.

Она сосредоточивает взгляд на двери, закрытой на двойной запор, и ее рука тянется к бритве, лежащей под подушкой. Шаги замерли. За дверью слышится чье-то дыхание. Как неимоверно медленно тянется время! И вот она слышит чье-то царапанье по дереву.

— Кто там?

— Квентин… — шепчет этот "кто-то".

Он откинул голову назад и окинул внимательным взором обе комнаты. Потом, покачав головой, бросил:

— Можно подумать, что вы совсем бедны.

Когда он вошел, она заперла дверь и зажгла лампу, которую погасила перед тем, как открыть ему. Лампа у нее в руке, сама она прислонилась к косяку и свесила вторую руку вдоль туловища (в этой руке у нее бритва, хотя сейчас ей стыдно за такую недоверчивость). Квентин, как обычно, в своей голубой рубашке и полотняных брюках, в грубых сапогах из сыромятной кожи. Вся его одежда кажется заскорузлой от пота; на одном рукаве небрежно пришита грубая заплата, более темного цвета, чем рубашка. На левой скуле темнеет синяк, а правая рука в крови.

— Вы ранены?

— Уберите вашу чертову бритву.

Она поставила лампу и положила бритву на стул, заменявший ей ночной столик.

— Вы ранены?

Он внимательно, словно видя ее в первый раз, осмотрел свою руку.

— Это ерунда, просто царапина.

— Вы подрались с кем-то?

— Такое со мной бывает. — Он сказал это серьезно, а потом добавил — Никто не видел, как я вошел к вам, и, если вы хотите, я могу уйти.

Лицо у него еще более изможденное, чем то, которое запомнилось ей. Он кажется совсем обессилевшим, но держится, видимо, благодаря тому, что выпил. "И, наверное, много. Он, должно быть, привык к этому".

— Покажите мне руку.

Рука располосована пониже локтя, из глубокой раны на ладони течет кровь.

— Можно подумать, что вы схватились за лезвие ножа.

Он молчит, слегка покачиваясь. Она усаживает его на кровать и только теперь замечает, что рубашка разрезана слева направо как раз над его грубым кожаным поясом. Эта рана тоже кровоточит.

— Снимите рубашку.

— Идите вы!

Она снимает с него рубашку и приходит в ужас: до чего же он тощий. Он спокойно подчиняется ей, время от времени закрывая глаза.

— Вы кого-нибудь убили, Квентин?

Рана на животе представляет собой очень длинный разрез. Можно ясно увидеть, что нож вошел в самый центр живота, только неглубоко, а потом лезвие скользнуло вправо, разрезая тело.

— Кто-то хотел распороть вам живот, а вы схватили лезвие рукой и отвели его. Правда?

Он опускается спиной на кровать. Время от времени открывая глаза, смотрит на Ханну. Она приносит воды и тряпку и с обычным своим хладнокровием промывает его раны.

— У меня есть только чай.

— Не хочу.

После этих слов наступает долгое молчание, и она думает, что Квентин уснул. Но он вдруг начинает бормотать: ему надо поговорить с нею об этих "чертовых растениях", о том, получила ли она все, что он отправил, и, кстати, не может ли она отобрать их тщательней, сократив список, она должна точнее знать, что же ей действительно нужно, особенно теперь, когда ее "чертово дело" уже пошло. Все это он выговорил сразу.

— "Да" по всем вопросам, — ответила она. — Я составлю вам новый, более точный и короткий список. Лежите спокойно. От вас несет, как от трех скунсов. Вы что, никогда не меняете рубашку?

— У меня другой нет.

Ханна помогает ему улечься удобнее. "Бездомный котенок, — думает она, — бездомный, большой и очень худой котенок, покрытый шрамами, в которого каждый норовит бросить камень". Ей опять хочется плакать, и, как обычно, она подавляет это желание, уйдя в работу.

— Снимите и брюки. Попробую их выстирать и залатать дырки, хотя я не очень-то умею это делать. А мы помолчим, — добавляет она любимые слова Коллин.

Ей удается стащить с него сапоги. Слава Богу, ноги более-менее чистые. С какой-то отчаянной, безумной энергией расстегивает на нем пояс и ширинку и резким движением стаскивает брюки за штанины. И… замирает, чувствуя, что вся покраснела, ей становится не по себе от стыда. Он снова смотрит на нее.

— Теперь вы довольны?

То, что отличает мужчину от женщины, ампутировано, отрезано почти до основания. Шов грубый и очень старый.

Она покачала головой.

— Квентин, я вовсе не думала…

Ее вновь выручает работа: как всегда энергично, она наполняет таз водой, бросает туда его одежду, стирает и потом полощет ее в каком-то лихорадочном возбуждении. Даже находит в себе мужество сказать:

— Вы могли бы взять у меня хоть немного денег, чтобы купить новую одежду. Ваша достаточно износилась — все видно насквозь.

Он не отвечает. Она оборачивается и видит, что он уснул: на лице — трогательное детское выражение. Вешает его брюки и рубашку сушиться и наконец ловит себя на том, что ей больше нечего делать, разве что снова приняться за свои счета, но ведь это может подождать, к тому же она уже все пересчитала шесть раз подряд.

Она решает тоже прилечь. Не сидеть же остаток ночи на единственном стуле. Слегка подтолкнув Квентина, кое-как устраивается рядом. Пробует читать, однако через некоторое время он бормочет что-то по поводу "этой паскудной лампы". Она гасит свет и замирает на том клочке спального пространства, который он ей оставил.

Если заставить себя долго лежать неподвижно, то рано или поздно уснешь. Уже рассвело, над всем Сиднеем царит безмолвие рождественского утра. Она просыпается от внезапного прикосновения. Квентин во сне раскинул руки, и теперь его рука лежит у нее на груди. Она почти в ужасе смотрит на большую костлявую руку с обломанными ногтями. Сначала это рука мертвеца, но немного погодя она оживает. Пальцы шевелятся, поднимаются выше и словно невзначай находят сосок ее левой груди. Потом рука медленно отодвигается. По ритму дыхания она догадывается, что Квентин тоже проснулся. Открывает удивленные глаза: где он? Его взгляд падает на Ханну, и он спрашивает: