Поль-Лу Сулитцер - Ханна

— А когда я схвачу твоего студента за руку, то что?

— Не сжимайте руку, пожалуйста.

— Что я ему скажу?

— Скажите ему… Нет, ничего не говорите. Он не должен знать, что я его ищу.

— Доставить его к тебе?

— Я просто хочу знать, где он. Вы можете с ним поговорить, если вам будет угодно, но не обо мне. И берегитесь, Мендель: он чертовски умен.

"Черт возьми, она действительно тронулась!"

— А если окажется, что он женат?

— Так существует ведь и развод! — упрямо ответила она.

Письмо, полученное от него, датируется 6 февраля: "Проезжал ваше местечко. Видел твою мать. Слава Богу, у нее все хорошо. Сказал, что ты ее обнимаешь".

И ничего больше.

Ханна получила это письмо в Париже, где жила вот уже три недели. По-прежнему на улице Анжу, где она все больше и больше сближается с Марселем Прустом: закончив свою философскую работу на степень лиценциата, он занимается в библиотеке Мазарини, продолжает писать и дает ей прочесть первые главы "Жана Сантеля" — книги, которую так никогда и не закончит. Хотя она по-прежнему живет на правом берегу, ее "кухня" разместилась по левую сторону Сены: на втором этаже дома номер 6 по улице Верцингеторига. Она выбрала эту улицу, потому что Джульетта Манн, рекомендованная ей Марией Кюри, живет в двух шагах отсюда, на улице Мен. Лишь заключив соглашение об аренде, Ханна узнала, кто занимает этаж, расположенный под лабораторией: на стеклянной двери своей мастерской на фоне кокосовых пальм жилец изобразил таитянку и написал: "Здесь любят". Этим жильцом оказался французский художник Гоген, который пятью годами раньше впервые вернулся из южных краев в сопровождении… яванки. Между ними завязывается дружба, особенно после того как Ханне удалось убедить Эдгара Дега, тогда уже знаменитого, спуститься с Монмартра и официально признать талант Поля. У Гогена она купит (он хотел подарить) четыре полотна, которые добавятся к коллекции на улице Анжу и в Лондоне: к Мане, Дега, Сезанну… На вечерах у Гогена она познакомится с норвежским художником Эдвардом Мунком и шведским писателем Августом Стриндбергом — ей очень понравится его "Фрекен Юлия".

Что же касается ее самой, то она продолжает работать со своим привычным рвением — время так и течет прямо у нее на глазах. Мендель обязательно отыщет Тадеуша, и ей нужно торопиться, продвигаться вперед в делах, чтобы в нужный момент оказаться свободной. Несмотря на обилие предложений — никаких любовников: не хватало еще, чтобы Тадеуш застал ее с кем-нибудь в постели! "И потом, невозможно подготовиться к встрече лучше, чем ты, твое образование по части любви завершено. Довольствуйся Марселем. С ним ты будешь спокойна!"

Все проделанные исследования (в области, науки) она дополнила новым, которое проводится вместе с актрисами, такими как англичанка Эллен Терри и француженка Сара Бернар, настоящее имя которой Розина Бернар. Они — единственные женщины того времени, у которых в силу выбранной ими профессии есть хоть какой-то опыт макияжа. Впрочем, их знания тоже не распространяются слишком далеко. Вне подмостков они сами осмеливаются накладывать только традиционную рисовую пудру, привезенную из Китая, которая при малейшем злоупотреблении превращает дам в бледнолицых Пьеро. Ханна берет это на заметку, записывает и начинает творить. Благодаря Джульетте она освоит производство пяти новых кремов: кремов, которые заменят своих австралийских предшественников и которые предназначены для ухода за кожей, для ее защиты, для придания ей большей свежести — на этот раз в результате опытов и чертовски научных размышлений. Они абсолютно безвредны: сперва Ханна, затем другие подопытные кролики, нанятые и добровольцы, испытали их действие на себе. Необходимо соблюдать научно определенные дозы, необходима ловкость, чтобы крем был незаметен на коже. Для этого и служат косметологи, и лишь один Бог знает, как она их натаскивала для этого: "Женщина, безусловно, должна выйти из ваших рук более красивой, чем вошла, но крем, уж сама не знаю как, должен остаться невидимым; на расстоянии ни муж, ни любовник не должны догадаться, какими средствами создана такая красота. Оставайтесь загадочными. Мне нужна магия!"

Она первой ввела в обиход новое вещество — жидкую пудру. И очень скоро ей становится очевидным, что одного вида пудры будет недостаточно, нужно столько ее разновидностей, сколько существует оттенков кожи, сколько существует женщин: блондинок, брюнеток или рыжих, в зависимости от цвета глаз или от того, что на них надето, в зависимости от времени суток. "Нельзя накладывать одинаковый макияж, чтобы выйти на природу Лонгшана или Дерби д'Эпсон, под импрессионистское освещение какого-нибудь ресторанчика в Булонском лесу или на вечер в оперу… А для постели необходимы совсем другие оттенки. Пожалуйста, дамы, не смейтесь идиотским смехом. Для тех, на кого я навожу скуку, дверь остается открытой".

И уж тем более нельзя ограничиваться только обеспеченными клиентами. Еще немного, и она бы обнаружила, что возложила на себя чуть ли не историческую миссию. (Она и пошла бы на это, если бы не привычка подтрунивать над собой, опасаться любых преувеличений, избытка эмоций, радости, горя; с безжалостной трезвостью одна Ханна неустанно следит за своей второй половиной.) Вместе с Лиззи она выдумала мифический, сказочный персонаж — мадам Сафронию Макдушмульскую, так фантастически трансформировалось имя одной из горничных, которую они вначале наняли в Лондоне. Сафрония Макдушмульская — это уже не народ, не коммуна. Она говорит по-английски с режущим ухо акцентом кокни, по-французски с ужасающим провинциальным захолустным акцентом, по-немецки (мадам Макдушмульская принадлежит одновременно ко всем национальностям) с горловыми звуками севера Германии; она также полька, испанка или американка (в последнем случае непременно из Небраски, Полли сказал им, что это очень отдаленное место); она пресвитерианка, еврейка или римская католичка, а почему бы и не последовательница конфуцианства или буддизма. Их горячая и буйная фантазия не отступает ни перед чем: у нее есть муж, который пьет, иногда поколачивает ее; она работает по восемнадцать часов в сутки, вынуждена считать каждое су, пенни, грош; ее жизнь— это жизнь рабыни, поскольку ко всему этому она ходит на завод, промышленная революция ударила по ней больнее, чем по другим… И тем не менее она мечтает. Если не о том, чтобы стать такой же красивой, как дамы Бельграви или Мейфейра, то по крайней мере хоть изредка принарядиться. А если эти мечты ее еще не посетили, то они придут, они идут, и при надобности Ханна сделает все необходимое.

В конце концов Ханна начала испытывать нежность к мадам Сафронии Макдушмульской, которая изрядно на нее походит, по крайней мере на ту Ханну, какой она была… Ну, например, в тот день, когда оказалась в своем ужасном платье из серого панбархата, в таких большущих башмаках в зале магазинчика на одной из улиц Варшавы. Такое не забывается, такое въедается в печенку и сердце на всю жизнь, и ты рыдаешь от ярости, думая об этом: неужели так будет продолжаться вечно? Несмотря на всех этих глупцов, принимающих ее за дурочку, черт возьми, она права: она предвидит время, когда все Сафронии мира будут пользоваться ее продукцией. При условии, что она будет у них под рукой. А уж об этом Ханна позаботится.