М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2

- Я поверить не могу, что ты их любила. И этого, и того? Объясни мне, пожалуйста, чтобы я понял.

- Спроси все, что хочешь. О ком именно? Кто они: этот и тот? Что тебе хочется знать?

- Мне трудно выговорить имена.

- Ты хочешь, чтобы я сказала сама? Я не боюсь говорить. Я была женой Леонида Голенищева. Я была подругой Владислава Тушинского, недолго, впрочем. Сегодня я - жена Виктора Маркина. И ни один из этих людей мужем мне не был. Помнишь писание? Восемь мужей - ни один не муж.

Павел не помнил этого места. Он смотрел на голую девушку и слушал ее, и его слух и зрение существовали отдельно друг от друга и не создавали вместе единый образ. Не могла эта молодая прекрасная и худая женщина лежать в постели с другими. Отчего-то именно худоба ее показалась Павлу несовместимой с обилием мужчин. Не могла она быть столь любвеобильной - нет, только не длинная худая женщина, сделанная по образу эльгрековских праведниц, только не она, так не может быть. Иначе все искусство, все образы существуют зря. Иначе - зачем существует различие между Тицианом и Эль Греко, между Рубенсом и Гойей? Неужели понапрасну поднимает художник кисть и стоит перед холстом? Не могла эта стриженая голова лежать на подушке Леонида Голенищева. То, что она произносит, то, о чем она рассказывает теперь, - неправда, так быть не могло. И даже если так было, то, вероятно, это происходило при каких-то особых условиях, поневоле, не по- настоящему, но так, чтобы тот эльгрековский образ не был разрушен.

- Как ты могла? - спросил он.

И стриженая девушка смотрела ему прямо в глаза своими осенними глазами и говорила:

- Я не могла.

- Но могла. Могла же. И с этим Леонидом, боже мой, с этим Леней. Мне это мучительнее всего. И с Тушинским тоже, да? И с ним тоже? С этим толстым, циничным человеком? Скажи мне.

- Мне нечего сказать. Этого не было.

- Как - не было? Объясни, я сойду с ума.

- Я не могу объяснить, - отвечала она. - Просто не было ничего - никого, кроме тебя, не знала. Ничего не помню. Это было не со мной.

- Но с кем же тогда, с кем?

- Обними меня, мне холодно.

Павел умолк и обнял ее, и она прижалась к его плечу, и в эту минуту ему казалось, что действительно ничего, кроме этого объятия, и не было, и быть не могло. Разве бывает с кем-нибудь так, как у них сейчас? Так ведь не может быть ни с кем больше.

Ведь не может человек с одинаковой страстью и доверчивостью обнимать двух разных людей, или тем более трех разных людей, или пятерых. А если случалось так, что человек с одинаковой страстью и доверчивостью обнимал много людей, то ведь это - неправильно, что-то не так, значит, в понятиях «страсть» и «образ».

Но было же, было! Она смотрела им в глаза - в чужие глаза, она держала их за плечи - чужие плечи. Она так же тянула к ним губы, так же выгибала шею, так же двигалась и так же говорила - ведь не придумано природой много различий в движениях и речи, и не может быть различий много. Ведь она - тот же самый человек и, в конце концов, одна и та же картина может сменить много владельцев - а праведница на картине не изменит улыбки. Неужели все они встречали эту улыбку - и улыбались в ответ? Павел представлял рыхлого Тушинского, с его вечной кривой ухмылочкой, с которой он предлагал парламенту либеральные законы, отлично зная, что законы эти никогда не пройдут, но предлагать их надо - это будет оценено и на Западе, и в России. Он представлял крепкого, уверенного в себе Голенищева, и представлял манеру Леонида крепко и ухватисто брать предметы - как цепко он держал стакан, так же, верно, он и обнимал девушку. Павел представлял и других неизвестных ему мужчин, их руки, обнимающие стриженую девушку, их губы - слюнявые и сухие, вытянутые для поцелуя и растянутые в улыбке. Он запрещал себе думать дальше, но сознание не слушалось его, и он воображал себе подробности и детали, он воображал слова и вздохи - и эти мысли не давали ему покоя. Разве любовь и доверие не уникальные вещи, данные человеку однажды и неповторимые, думал он. Это ведь не фотоснимки, которые можно отпечатать в десятках копий. Это вещи единственные, уникальные, как картина, как рисунок. Но единожды нарисованный, образ уже не принадлежит художнику, думал Павел.

Потом, на другом свидании, он спросил ее опять о ее бывших мужчинах.

- Пусть Маркин, хорошо, - говорил Павел, - я не ревную тебя к Маркину.

- Это он должен к тебе ревновать, - говорила она.

- Я не ревную к нему, - повторял Павел, - он диссидент, он порядочный человек. Я понимаю, его можно любить. Не могу примириться с другими. Ведь с ними надо было говорить о чем-то? Вы беседовали, правда? Они рассказывали истории? Как ты могла? Чтобы сначала один, а потом - другой? И все говорят - каждый о пустяках. Все тебя трогают, да? Как можно?

- Так нельзя, - говорила она, - и я не смогла так. Я ждала, когда произойдет главное, но ничего не происходило. Они были все одинаковые. Тогда я вышла замуж за старика - чтобы сделать жизнь осмысленной, чтобы служить ему. Мне было очень трудно - вокруг много пустых мужчин, и все хотели меня обнимать. Красивой быть трудно. Почти так же трудно, как быть художником.

И Павел подумал, что она права. Добродетелен тот, у кого нет соблазнов, подумал он. Добродетельна Лиза, которая не знала других ухажеров, кроме меня. Что за цена у добродетели, если ею награждают за невзрачность.

- Понимаешь, - говорил ей Павел, - я не знаю, как сущность выглядит, я не знаю, как выглядит душа. Но это цельный предмет, от которого нельзя отщипнуть часть - и дать одному, а потом отщипнуть другую часть - и дать другому.

- А как же Христос, - говорила девушка, - разве он себя не раздавал?

- Ах, так ты распущенность христианством объясняешь. - И Павел горько смеялся.

- Не было распущенности, - и девушка смотрела на него твердыми глазами, - я никогда не была распущенной.

И Павел встречал ее взгляд, и понимал, что она права. Не могла она быть распущенной. Слово «распущенность» не подходило к этой женщине, сделанной твердо и поставленной прямо. Суть и сущность мира воплощены в ней, думал Павел, они не зависят ни от чего, в том числе от моего суда. Вот она стоит, сильная, и не боится.

И однако, ему казалось, что он недоговорил, не сумел объяснить того, что хотел. В другой раз он нарисовал на бумаге круг и показал ей.

- Вот смотри, - сказал он, - этот круг - ты. Там, внутри, - все твое - и мысли, и понимания, и любовь, и жажда. Этот круг (то есть все сразу) можно отдать целиком тому, кого любишь. И слиться с ним. А можно раздавать по частям - немного одному, немного другому. Так круг становится меньше - ты отрезаешь от него по кусочку. И когда ты любишь кого-то или просто обнимаешь кого-то, целуешь кого-то, ты расходуешь этот круг. Ты отрезаешь один сектор, потом еще один - для следующего. Вот видишь? - и он нарисовал, как постепенно вырезаются из большого круга сегмент за сегментом, - видишь? Площадь круга все меньше и меньше. И так ты тратишь себя, отдаешь постепенно по частям - и от тебя самой ничего не остается.