Михаил Идов - Кофемолка

Мне страшно нравилось снова видеть Нину такой лучащейся, такой непринужденно самодостаточной. Посмотрела бы на нее сейчас Ки Ляу, подумал я. К сожалению, мать и дочь практически не разговаривали. С момента их часового телефонного разговора прошлой осенью Нина упомянула ее всего один раз — чтобы отговорить меня от идеи пригласить Ки на открытие кафе.

Затем я подумал, почему бы мне не позвонить Ки самому и не рассказать ей о выставке.

Еще лучше — пригласить ее на открытие.

Погодите. Выслушайте меня. Приглашение, конечно же, было бы чисто символическим. Если старшая Ляу не сумела преодолеть двадцать кварталов, чтобы добраться до первого и последнего вернисажа Нины в Вильямсбурге, было понятно, что она не потрудится пересечь три временные зоны, чтобы увидеть, как ее все еще обиженная дочь выставляется среди кофемолок и кофеварок. Мой звонок стал бы меткой оплеухой, безупречно замаскированной под реверанс, — как гостинцы от Ки, чаще выражающие презрение, чем привязанность. Поднять трубку и дать ей знать, что Нина счастлива, независима и занимается любимым делом — со мной. Что-что вы сказали? Слишком заняты? Ну да, ну да, мы так и думали. Какая жалость.

Меня останавливало одно. Ки думала, что мы спонсируем кафе в порядке легкого каприза, а не потеем за его стойкой. Она также не знала, что это ее деньги, хоть и в третьей степени отдаления (квартира, займ, инвестиционный фонд), поддерживают наше предприятие. Мне нужна была правдоподобная теория, объясняющая нашу связь с «Кольшицким».

Правильная ложь, когда я ее наконец нащупал, была столь проста и гениальна, что я заухмылялся так, как будто она была правдой. В параллельной вселенной, отпочковавшейся от нашей где-то в июне, я писал книгу о Георге Кольшицком: казаке, путешественнике, герое войны, предпринимателе, провидце. Книга называлась «Кольшицкий: куролес, изменивший Европу». Более того, я уже успел ее продать, незаконченную, за шестизначный аванс. Часть которого мы затем, повинуясь минутной прихоти, инвестировали в настоящее кафе. «Кольшицкий» — оригинальная реклама будущей книги! Арт-проект! Акт предупредительной дефикционализации! Исследование материала! (Это напомнило мне фирменную поговорку Блюца. После каждого ужина в ресторане он любовно укладывал в кошелек желтую, марающую пальцы копию чека для будущего списания с налогов. «Знаешь, чем изумительна профессия журналиста? — неизменно говорил он при этом. — Вся жизнь — исследование материала».) Донельзя довольный собой, я принялся оттачивать концепцию книги о Кольшицком — якобы чтобы подготовиться к каверзным вопросам Ки, но на самом деле потому, что я увлекся этой идеей. Эта книга не будет сухой биографией, о нет. Полная подвигов, интриг и маскарада, она станет якобинской комедией в шести актах, или, еще лучше, самопоглощающим уроборосом в стиле Лоренса Стерна. Возможно, я возьму пример с другого господина К., Энди Кофмана, и свободно смешаю факты с безудержной выдумкой. Отдельные главы будут от лица самого Георга, самого ненадежного из рассказчиков! Вдобавок к титулу австрийского Пола Ревира, Джонни Яблочное Семечко и Рэя Крока мой Георг Кольшицкий будет бароном Мюнхгаузеном, Александром ди Калиостро, графом Сен-Жерменом! Мое сердце набрало обороты и застучало в режиме, который на тренажерах в гимнастическом зале зовется «зоной потери веса». К моменту, когда мои грезы оборвались, «Куролес» уже стал международным бестселлером и был продан в Голливуд, где на главную роль в экранизации просился Джонни Депп, а режисером утвердили Гильермо дель Торо. По иронии судьбы, последующий огромный успех фильма породил сеть кафе «Господин К», расползшихся по всей стране, — пошлых заведений с венской темой, угрожающих существованию тысяч независимых кофеен.

С трудом балансируя в голове весь этот кукольный домик, я спрятался в кухнетке, убедился в том, что Рада не подслушивает, и набрал Сан-Франциско. Мобильная связь здесь — в кафельном мешке в недрах здания — была далеко не идеальной, но Ки меня тотчас же узнала.

— Ну здравствуйте, — сказала она. — Какой приятный сюрприз.

— Добрый день, госпожа Ляу. Я звоню от имени Нины в качестве ее, так сказать, секретаря, — сообщил я. — Она надеется, что вы почтите своим присутствием открытие выставки ее фотографического проекта «Нижний Восток» — «Нижний», не «Ближний» — в следующую субботу.

— Она понятия не имеет о том, что вы мне звоните, правда ведь, любезнейший? — разобралась Ки в долю секунды.

— Н… нет. Я подумал, может, мы с вами… сговоримся преподнести ей приятный сюрприз. — К концу этого предложения я метался взад-вперед с прижатым к уху телефоном, сморщившись и только что не царапая ногтями кафель. Какого черта я это затеял?! Что я…

— Знаете, — загудел в трубке ровный, как открытая линия, голос Ки, — по-моему, замечательная идея. Я все еще ужасно себя чувствую из-за того, что пропустила ту выставку Нины в Бронксе.

— В Бруклине, — поправил я. — Правда?

— Я освобожу выходные. Большое спасибо за звонок, Марк, дорогой. Какой адрес?

Я продиктовал адрес, включая соседние улицы и ближайшие остановки метро — как будто она ездит на метро, — повесил трубку и в первый раз в жизни прошептал мантру маритицида, которая в свое время слетала с губ каждого загулявшего жлоба, каждого мелкого распутника, каждого телесериального мужа и, возможно, даже царя Агамемнона: «Жена меня убьет».

Неделей позже, в среду перед субботним вернисажем, я все еще не решился сообщить Нине о том, что я сделал, когда та пропросила меня и Раду помочь ей развесить фотографии. «Давайте-давайте, будет весело, — сказала она. — Пойдем повесимся». Я еще не видел ее работы обрамленными и распечатанными большим форматом. Нина попросила мастерскую доставить их прямо в кафе в четверг. Тем вечером мы закрылись рано и заперлись внутри с молотками, крючками, крепкой проволокой и бутылкой нормандского поммо.

Еще до того, как грузчики внесли последнюю фотографию, стало понятно, что «Кольшицкого» придется превратить в настоящую галерею. Всего фотографий было восемь, каждая размером с придорожный рекламный щит. Чтобы толком рассмотреть фото на одной стене, необходимо было прижаться спиной к противоположной.

— Я, пожалуй, начну выносить столы во двор, — объявила Рада, глядя, как Нина шелушит защитную пленку с очередного монументального портрета.

Я отошел назад, насколько хватало комнаты, и узнал Массимо, владельца пиццерии на углу Стэнтон-и Орчард-стрит. Фотограф поймала его рассеянно скребущим затылок над свежераскатанным диском теста. Футболка задралась от движения руки; из рукава выглядывал, как Мефистофель из-за угла, козлиный пучок подмышечных волос. Запах был практически осязаем. Каждая пора на носу Массимо была размером с рюмку.