Михаил Идов - Кофемолка

Он слегка изменил текст, но я все равно точно знал, что это было такое.

Каждое повторение ключевой строчки тянуло за собой все тот же инфернальный тромбонный рифф. Это было невыносимо. Я раздвинул бусиничную занавеску и медленно вышел в центр свежевымытого зала.

— Извини, — сказал я. — Что ты слушаешь?

— Ты серьезно? — Рада перестала протирать витрину. — Не узнаешь своего друга?

— Узнаю. И это что, хит?

— Ну, — протянула Рада, — не в широких кругах, но…

— Пожалуйста, выключи и уходи. — Я понятия не имел, что скажу это, даже когда мои губы уже формировали слова.

— Уходи?! — Рада перегнулась через стойку. Бедлам уступил место пронзительной тишине.

— Да.

— Хм… — Рада почесала нос. — Я могу и не вернуться.

— Нам будет тебя не хватать, — сказал я беспомощно, и мы оба уставились на сохнущий пол.

— По-моему, меня увольняют, — наконец произнесла она.

— Серьезно? По-моему, ты увольняешься.

— Жопа, — пробормотала Рада и начала запихивать вещи в сумку. Она свила себе у нас солидное гнездо. Из разных закутков появились на свет не меньше шести или семи книжек, шаль, шарф, термос, самопальные диски «Молди пичез», Ману Чао, «Сверлиз» и Сеу Хорхе, клубок сцепленных сувенирных брелоков… я не мог больше выносить эту бесконечно телескопирующую сцену и вернулся в кухнетку мыть посуду.

Я скреб, тер, мылил и страдал от мощнейшего приступа недуга, который немцы — у которых, опять же, есть подходящее слово для любого психического состояния — зовут «ушным червем», когда одна музыкальная фраза западает в черепную коробку и, закольцевавшись, болтается там часами. Меня мучила та самая трехнотная партия тромбона. Я никак не мог перестать ее про себя насвистывать. Она была отвратительна, оскорбительна, инфантильна, плохо сыграна и еще хуже записана. И абсолютно неистребима. Виктор Фиоретти выиграл этот раунд — а задним числом и все остальные.

— А вам здесь не скучно, как я погляжу, — раздался незнакомый женский голос.

Я не торопясь поднял голову, внезапно отяжелевшую от мучительного осознания, что на самом деле пел я вовсе не про себя. Я практически орал слова песни, перекрикивая звон тарелок и шум воды.

Существо, встретившее мой взгляд, было женского пола, молодым, невысоким, темноволосым, невысоким, молодым и женского пола. В ней чувствовалось что-то пугливое, оленье — черта, которую я почему-то приписывал француженкам. Зато одежда ее была стопроцентно нижнеистсайдовская, настолько, что смахивала на карнавальный костюм: огромная черная майка с логотипом группы «Баухаус», перепоясанная широким как корсет ремнем, колготки в очень крупную сеточку и сапоги гармошкой. Не сводя с меня глаз, гостья наклонила голову и принялась массировать рукой затылок, демонстрируя голубоватую кожу на внутренней стороне бицепса. Татуировка, изображавшая языки пламени, тянулась от подмышки и лизала локоть. Я подозревал, что это украшение было всего лишь наиболее заметным из многих.

— Привет, — хрипловато сказало существо. — Плачущая девушка на входе сказала, что мне сюда можно. Мне сюда можно?

— Знаете ли, — ответил я, — мы обычно не позволяем людям врываться на кухню.

— Почему? — спросила она. — Тут довольно чисто. — У нее был легкий акцент.

— Дело не в… Вам что-то нужно?

— Да, — сказала пламенная фанатка «Баухауса». — Возьмете меня на работу?

Даже если отвлечься от театральной своевременности ее появления, напоминавшей якобинскую комедию, я никогда не слышал, чтобы вопрос ставили таким образом. Обычно звучало осторожное «Нет ли у вас вакансии?», и рука робко тянулась в рюкзак за помятым резюме. Ее прямота мне понравилась.

— Все возможно. А вас можно? В смысле, с документами у вас все в порядке? — поправился я.

— Можно. Я из Квебека… — Ага! — …но разрешение на работу у меня есть.

— Вы в каких-нибудь кафе раньше работали?

— А то.

Я подождал несколько секунд. По идее дальше должно бы последовать пояснение, в каких кафе она работала. Этой информацией, как вскоре стало ясно, гостья делиться не желала.

— Не хотите назвать парочку?

— Не особенно.

Это мне тоже показалось довольно милым. Входная дверь открылась и закрылась, но я не потрудился выйти проверить, что там творится: я знал, что это уходит Рада. Мы уже месяц не видали ни одного посетителя в такой поздний час.

— А о венском кофе вы что-нибудь знаете? И вообще о кофе?

— Н-нет. — Она меняла тактику: скрывала хрипотцу, педалировала трепетность. Ее голос подпрыгнул на октаву. — Но я очень быстро учусь.

Я решил, что именно прозрачность и неуклюжесть ее уловок выдает настоящее желание попасть на работу. Интересно: с девушками из «Будильника» я сразу заподозрил, что за их напускной простотой кроется какой-то злой гений, а здесь мне это даже не пришло в голову. Удивительно, как много мыслей не приходит в голову, когда перед вами стоит двадцатилетняя француженка, пусть канадская, в сетчатых колготках. И как много приходит.

— Да, кстати, — спохватился я. — Как вас зовут?

Она расплылась в ухмылке. Она поняла, что на работу ее берут. Она знала это уже несколько минут. Наверное, с момента, когда я покраснел на фразе «А вас можно?». Вопрос о ее имени был фактически равносилен подписанию контракта.

— Карина.

— Семь долларов в час для вас приемлемы? — Рада получала восемь пятьдесят.

— Ну, на крайняк, — сказала Карина, кое-как соорудила сокрушенное выражение лица, но тут же разулыбалась опять и даже запрыгала на месте. — Ладно! Но только пока вы не поймете, насколько большего я заслуживаю.

Теперь я должен был рассказать жене, что в одностороннем порядке уволил Раду и нанял другую баристу через десять минут после того, как она отлучилась с Кайлом. И что новое прибавление к семье «Кольшицкого» — двадцатилетка с нулевым опытом. И нулевым размером.

Я надеялся, что мне удастся дать Нине отчет о событиях вечера, не представ при этом кобелем или ослом. Экономия полутора долларов в час задним числом придавала моим действиям логику.

Когда я пришел домой («Дорогая, я…»), Нина уже играла в «Шарики». Последнее время она проводила почти по два часа в день, складывая цветные шары в ряды. Она играла со звуком — какофонией цензорского писка, спортивных свистков, стеклянного звона и кассового дребезжания.

— Кайл знает потрясающие вещи, — объявила она, не отрываясь от игры. — Я многому научилась.

— Кайл? Потрясающие? — спросил я. — Это все равно что сказать «я только что съела изумительную галету».