Владимир Войнович - Сказка о глупом Галилее (сборник)

– Который надеялся, что Ботвинник станет экс-чемпионом мира?

– Он самый.

– Ну и что?

– На, почитай. – Он дал ей письмо. Лена читала, улыбаясь.

– Побей меня гром, – сказал Боб, – если я хоть какое-нибудь представление имею о супруге Н.М. или о лейтенанте милиции Александре.

– А его самого помнишь?

– Еще бы! – сказал Боб. – Занятный был человек. Мне от него доставалось. Бывало, запорешь какую-нибудь деталь, он вытянет указательный палец, длинный, как палка, и в лоб: «Ах ты, дубинушка, свинцовая голова!»

– И это все, что ты можешь о нем сказать?

Студенцов задумался.

– Вообще у него была болезненная тяга к иностранным словам и торжественным выражениям. «Этот комод, – он вспомнил и изобразил интонацию мастера, – выполнен в стиле Андре Шарля Буля».

Лена засмеялась.

– Ну а сам-то он мастер был хороший?

– Кто его знает! Я ученик был неважный. В ремесленное пошел только потому, что там давали семьсот граммов хлеба, трехразовое питание и одевали. Мать заставила. Я тогда учился еще в вечерней школе и бредил авиацией. Николай Егорович Жуковский интересовал меня гораздо больше, чем Андре Шарль Буль. Однажды делали мы табуретки, и у меня получилось что-то такое, на что не только сесть, но и дышать было страшно. Мастер поставил это сооружение на верстак, выстроил всю группу и вызвал из строя меня. «Что это?» – грозно спросил он, тыча в табуретку пальцем, отчего она чуть не рассыпалась. «Табуретка в стиле Андре Шарля Буля», – сказал я. Ребята засмеялись, а мастер посмотрел на меня печально и сказал: «Нет, Студенцов, скорее можно корову научить кружева вязать, чем тебя столярному делу».

10 августа Виктор Егорович не пошел в сарай, где помещалась его мастерская. Несмотря на стоявшую жару, он облачился в темный костюм, белую рубашку с галстуком, начистил ботинки, надел старую шляпу, которую не носил уже несколько лет, и вышел на улицу. Во дворе трехэтажного дома, где жил Виктор Егорович, сидел на лавочке сосед Шарашкин в подшитых валенках. Виктор Егорович сел рядом.

– А ко мне ученик должен сегодня приехать. Профессор.

– Профессор? – оживился Шарашкин. – По каким болезням?

– Он не по болезням, а по самолетам.

– А! – Шарашкин потерял сразу всякий интерес.

За неимением другого собеседника, Виктор Егорович все же стал рассказывать ему о том, как нашел профессора через газету, как списались. В последнем письме профессор сообщил: «Собираюсь с женой на машине в Крым, думаю завернуть по дороге к вам. Буду числа десятого».

На это сообщение Шарашкин отозвался только междометием «гм!», после чего соседи обоюдно молчали часа два с половиной. Профессора не было. Наконец Виктор Егорович решил разрядить слишком затянувшуюся паузу и сказал со вздохом:

– Что-то моего профессора не видать. Уж не заблудился ли?

– А ты сходи на тракт, – посоветовал Шарашкин, имея в виду шоссе Москва – Симферополь.

Дважды в тот день Виктор Егорович ходил «на тракт» наблюдать интенсивный грузо– и пассажиропоток. Машины на огромных скоростях проносились мимо, профессора в них не было. Весь следующий день Виктор Егорович тоже провел в шляпе и галстуке. Опять сидел на лавочке и ходил на шоссе. За два дня он так наволновался, что на третий и вовсе не вышел из дому и послал жену в аптеку за валидолом. Наталья Макаровна в аптеку сбегала, но ругала последними словами и мужа, и неизвестного ей «профессора кислых щей». К концу третьего дня ожидания, когда Виктор Егорович уверился, что профессор, скорее всего, проскочил мимо, во двор въехали вишневые «Жигули», в которых находились два пассажира – он и она.

Услышав звонок, Виктор Егорович всполошился (болезнь как рукой сняло) и, пока жена открывала дверь, свернул кое-как постель и запихал ее в бельевой ящик. И ринулся в коридор, где, судя по голосам, уже толклись приехавшие. «Это ж надо, – мелькнуло в мозгу огорчение, – два дня в костюме проходил, а встречаю в пижаме». Оказалось, что профессор и его жена (хотя встретились с Виктором Егоровичем не неожиданно) были одеты не лучше. Оба в каких-то потертых штанах, подпоясанных широкими ремнями, на нем клетчатая рубашка с короткими рукавами, на ней кофта (тоже не первый сорт) и очки с синими стеклами, огромными, как чайные блюдца. В первую секунду простота их одежды как-то покоробила Виктора Егоровича: ведь он-то готовился их встретить иначе! Но тут же заглушив в себе сомнение (все-таки люди в дороге), он широко расставил руки и шагнул к профессору.

– Здравствуй, Борис… – И, поколебавшись, добавил: – Петрович!

Вскоре он уже похлопывал Студенцова по спине и поворачивал его так и эдак:

– Ну, Борис Петрович, – бормотал он, – ну, нисколько не изменился! Ну, совсем такой же, как был!

Конечно же, Борис изменился, раздался в плечах и приобрел брюшко и нисколько не был похож на того ремесленника, которого знал когда-то Виктор Егорович. Но на профессора он был похож еще меньше (встретишь на улице, ни за что не подумаешь), и этим Виктор Егорович был огорчен, хотя виду не подал.

Отрекомендовавшись затем жене профессора и отрекомендовав обоим свою половину, Виктор Егорович отступил в сторону и, сделав приглашающий жест рукой, торжественно, как на дипломатическом приеме, произнес:

– Прошу в мои… – Он только чуть-чуть запнулся, но все же одолел звучное иностранное слово, – апартаменты!

Переступив порог комнаты Виктора Егоровича, Борис оторопел и остановился, не в силах двинуться с места. Стало жарко, и захотелось тут же разуться.

– Боже! – ахнула сзади Лена. – Что это?

– В каком смысле? – спросил Виктор Егорович, как показалось Борису, испуганно.

– Это музей? – спросила Лена.

– Так все спрашивают, когда первый раз заходят, – сказала Наталья Макаровна не то с гордостью, не то с осуждением. – Да вы проходите вперед, не стесняйтесь.

– Нет, – сказала Лена, – это невозможно. Здесь надо летать по воздуху. Этот паркет, эти стены…

То, что поразило Лену и Бориса (его настолько, что он не мог слова вымолвить от удивления), надвигалось на них со всех сторон. Пол был застелен узорным паркетом, а стены состояли из резных деревянных панелей самых разных пород. Резьба на стене справа изображала как бы дремучий лес, из-за деревьев которого выглядывала всякая лесная дичь – волки, лоси, лисы, медведи, а ближе к потолку – птицы. И все так похоже, что даже страшно. Но левая стена поражала воображение еще больше. Здесь над деревянной кроватью с горой подушек резная панель изображала семью Виктора Егоровича Кондратюка в натуральную величину. Посредине этого группового портрета восседал сам Виктор Егорович, положив ногу на ногу и сцепив на колене руки, рядом с ним сидела Наталья Макаровна с напряженным выражением лица. Сбоку от Натальи Макаровны помещался молодой человек в милицейской форме, а сбоку от Виктора Егоровича молодая женщина. Между молодой женщиной и Виктором Егоровичем и между милиционером и Натальей Макаровной разместились две девочки – лет пяти и восьми, с косичками, выпущенными вперед. Застывшие, напряженные лица на портрете напоминали деревенскую фотографию, но ведь это была не фотография! Поражало сходство с оригиналами, скрупулезное исполнение всех деталей до мельчайших подробностей, до морщин под глазами, до пуговиц, до кокарды на милицейской фуражке, до вздувшихся вен на руках, до шнурков на ботинках.