Эргали Гер - Кома

Потом выступал Пал Палыч, объяснял на цифрах и пальцах. В трех корпусах будет четыреста пятьдесят квартир, по сто пятьдесят квартир в каждом. Проще всего выставить их на продажу, говорил он. И никаких заморочек, то есть жилой комплекс и жилой комплекс. А если вот так, как предлагает Учитель, тогда сложнее, поскольку у большинства братьев и сестер материальное положение так себе. Для того, чтобы храм состоялся, для уверенного управления будущим кондоминиумом орден должен заполучить простое большинство по метражу, то есть примерно двести тридцать квартир. А лучше двести пятьдесят.

Предложение было следующим: братья и сестры продают московские квартиры, вносят деньги в счет будущего жилья и на полтора года, пока идет строительство, переселяются в арендованное общежитие.

– Однако… – молвил профессор Волков.

Прочие члены Совета ответствовали глубокой задумчивостью.

– Спасибо Пал Палычу за доклад, спасибо членам Совета за бурные, продолжительные аплодисменты, – сказал Учитель. – Я продолжу. Все вы тут москвичи, то есть профессионалы по части жилищных проблем, на вечном боевом дежурстве и так далее. Для вас слова «афера» и «жилплощадь» рифмуются – это я понимаю. Опять же – ютиться полтора года по родственникам, на съемных квартирах или в общаге удовольствие ниже среднего. Поэтому никакого нажима, никакой обязаловки для братьев и сестер нет и не будет. А будет трезвый просчет деловых рисков, которые в строительстве, увы и ах, еще имеют место. Будут грамотно подготовленные документы от застройщика. И будут квартиры, выставленные на продажу с некоторыми преференциями для братии, для членов Совета в первую очередь. Наберется двести желающих – замечательно! Наберется двадцать – ну что ж… Двадцать братьев и сестер, возжелавших спасаться ежедневно и ежечасно, а не только по субботам, – это уже ядро, это уже хребет, это уже неплохо. Так что думайте, уважаемые отцы-командиры и командирши. Поступайте согласно вашим стремлениям и возможностям. Время пошло.

– Думать по-любому придется, – с эпическим, неожиданно прорезавшимся волжским распевом заговорила Кома (понимая, как важна именно первая реплика). – Нужно самим разобраться, прежде чем выходить к братии. Потому что, дорогие мои, легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем нам, краснопресненцам, со своих насиженных мест, от своих комнатушек и квартир отказаться. Нужен расчет, нужны гарантии – это первое. А второе – нужно собраться с духом. Коли речь о том, быть нам орденом Святого Духа или обществом любителей работы на свежем воздухе – а вопрос, как я понимаю, стоит именно так…

– Именно так! – подтвердил Учитель.

– …то для многих это будет поувесистей аргументом, чем выигрыш или проигрыш в квадратных метрах, – закончила Кома, чувствуя, что ее странно заносит: словно не она, а кто-то другой говорил через нее. Да еще с волжским распевом.

И тут члены Совета заговорили. Обсуждение вышло бурным, бестолковым, бессвязным – уж больно кардинальным и неожиданным оказалось озвученное Пал Палычем предложение. Сама перспектива, невероятная возможность построить в зеленой зоне Москвы нечто вроде монастыря – жилой комплекс братства Святого Духа – настолько поражала воображение, что свыкнуться, подступиться к ней вот так сразу, с наскоку, было непросто даже «апостолам». Обсуждали мелочи, цеплялись к деталям, примеряли проект на себя и своих близких. Думалось отдельно о вечном и отдельно о личном. По лицу того же профессора Волкова читалось, что он восхищен проектом – но аргументов, способных подвигнуть его самого и его многочисленную родню поступиться родовым гнездом на Ленинском проспекте, не существовало в природе. Кома тоже подумала первым делом о Лешке: уговорить его на переезд в общежитие, в одну комнату с матерью, на полтора года – ой, даже заикаться об этом было бессмысленно…

Однако у Учителя нашлись аргументы и для профессора, и для Лешки, и для многих других. Никто, разумеется, не знал, чем соблазнился Сергей Владимирович Волков (а также его зятья и невестки) – поговаривали, что мансардой на семнадцатом этаже «Белого голубя», будущим роскошным видом на самый большой лесопарк в Европе – в результате шестикомнатная квартира на Ленинском проспекте ушла новым русским, а сам профессор с родней переехал на дачу под Звенигород. Да еще приютил на своем академическом гектаре две семьи братьев по ордену.

Что до Лешки, то Учитель с Пал Палычем лично нагрянули в его прокуренную шелепихинскую берлогу, заставленную чуть ли не до потолка книгами, и долго, часа полтора, беседовали с глазу на глаз. Соблазнился Лешка, во-первых, тем, что им с Комой пообещали две отдельные однокомнатные квартиры (да-да, вот так – разъездом с матерью взяли Лешеньку), а во-вторых – какой-то хитрой выделенкой под интернет, который на Шелепихе продавался по карточкам (при этом дурил, пищал, урчал и доводил Лешку до мата). Вроде как в «Белом голубе» этот самый интернет пойдет прямо в квартиры, совсем как электричество и вода. И потом – даже в общаге у Лешки выкраивалась отдельная комната: Кому назначили старшей по общежитию, выделили кабинет с диваном, сейфом, большим столом для заседаний Совета. Съездив и осмотревшись, Кома решила, что можно и так, в особенности если поменять обои.

Со слезами и надеждами пополам – переехали. Продали квартиру азербайджанцам, распрощались с Шелепихой и в сентябре 1996 года подались на выселки в Останкино, в пустую семиэтажную общагу между молокозаводом и мясокомбинатом. Кома обустроила кабинет, повесила шторы, наградной туркменский ковер, на ковер – ледоруб и вымпелы, расставила свои фикусы, герани, кактусы – вот так, сорока лет не прошло, как вернулась в общагу. Были тут свой комендант, своя охрана из бугаев, которых, впрочем, по согласованию рассчитали – для вахты своих старушек хватало – а коменданта пришлось оставить, поскольку лицо материально ответственное. Правда, гешефт ее на корню зарубили, всех нелегалов выселили, а самой велели вести себя скромно-тихо, без комендантской дури. Кома, как старшая от арендатора, вынужденно приглядывала за комендантшей, чтоб та не орала на переселенцев и не сеяла панику пополам с истерикой – но эта Рая Зворыкина, толстомордая крыса, угомонилась не сразу. Шастала из номера в номер, принюхивалась, пыталась интриговать, обзывала братьев и сестер бомжами, баптистами, олухами Царя Небесного; в общем, пришлось Пал Палычу поставить вопрос ребром – а он, похоже, умел это делать, несмотря на свой улыбчивый вид, потому как Зворыкина в момент угомонилась с лихвой, забилась в норку и на полгода ушла в тихий запой.

Условия были, оно конечно, ниже плинтуса. На этажах – развороченные туалеты, черные от гари кухни с разбитым мусоропроводом и тараканами, замызганные душевые в подвале – рабочая общага эпохи кризиса производства, вот так. Все надо было приводить в порядок. В сентябре, когда только въехали в загаженный семиэтажный улей, даже у Комы прихватило сердечко: ни поесть толком, ни помыться, ни по нужде. К Новому году все этажи, все семидесятиметровые коридоры общаги заполнились под завязку. Своими силами обновили проводку и туалеты, кухни отскребли-побелили, поставили домашние плиты, стиральные машины, даже баню наладили в подсобке за душевой – жить стало лучше, жить стало веселее.