Array Array - Сюзи, «Лед Зеппелин» и я

Так я осознал, что «Лед Зеппелин» никогда не переставали быть моим утешением. Так было всегда. Может, не так явственно, но он до сих пор со мной, как и неизбывные подростковые переживания.

Я гляжу в окно на магазинчик электротоваров через дорогу. Вчера там повесили объявление, что закрываются. Магазинчик вытеснили из бизнеса большие магазины с дешевыми товарами. Скоро он превратится в очередной пустой магазинчик, окна которого заклеены афишами концертов, а дверь завалена кучей смятых пивных банок.

Манкс звонит мне по телефону.

— Химоза умерла. Я только что прочитала. Она погибла в дорожной аварии.

Манкс этим очень расстроена. При том, что у нее вызывали депрессию фотографии этой девушки с тем же цветом кожи и такими же, как у нее когда–то, обесцвеченными волосами, та жила оттяжно, диджействовала, и это и угнетало и как–то воодушевляло Манкс. Это внушало Манкс чувство, что, может быть, и она опять войдет во вкус жизни. Теперь внезапную гибель Химозы Манкс восприняла болезненно.

Мы читаем в Интернете поминальные заметки, и от этого нам делается еще печальнее. Бедная Химоза, погибнуть такой молодой в автокатастрофе.

— А Зед умер после аварии? — спрашивает Манкс.

— Мне было четырнадцать, когда я увидел «Лед Зеппелин», — отвечаю я.

— Я думала тебе было пятнадцать.

— Ну, может быть, и пятнадцать. Год туда, год сюда. Если напишу об этом книгу, то сделаю, пожалуй, себя двенадцатилетним. Мне всегда нравилось немного преуменьшать свой возраст. Думаю, в этом есть смысл. Это ведь не причиняет вреда публике.

— Ты опишешь весь концерт?

— Нет. Я бы рад. Я с восторгом описал бы каждую ноту и каждое слово. Но людям станет скучно. Они бросят книжку и станут смотреть Баффи. И кто их упрекнет? Сериал–то замечательный.

Скоро судить книжный конкурс. Когда Манкс сортировала для меня результаты, я спросил, не хочет ли она тоже со мной пойти.

— Я в депрессии.

— Выйди из депрессии.

— Вот так просто.

— А ты попробуй.

Мы сидим в молчании.

— Как насчет того, чтобы надеть шляпу Нефертити?

Манкс качает головой:

— Я все равно не смогу выглядеть так же хорошо, как Химоза. Она так хорошо выглядела. Поверить не могу, что она погибла.

Зед пришел в сознание, и потекли недели. Грег, Сюзи, Черри и я были в экстазе от счастья, когда узнали, что Зед вышел из критического состояния и будет жить. Нам по–прежнему не разрешали его навещать. Пускали только родителей, и они сказали Сюзи, что Зед идет на поправку, однако больше новостей не было.

Со временем нам разрешили его повидать. Сюзи поехала с родителями Зеда, а мы с Грегом навестили его на следующий день. Прошло полтора месяца после концерта. Налетело и миновало Рождество, и земля еще не оттаяла. В нас поселился какой–то трепет. Сюзи не позвонила рассказать, в каком состоянии застала Зеда, но его мать уверила, что он будет рад нас видеть. Мать Зеда была преисполнена любви к своему сыну. Как и его отец. Теперь, когда сына переехала машина, они не знали, куда деваться от любви.

Мы встретились с Грегом на автобусной остановке. Мы теперь уже не так дружили, но ради этого дня наши расхождения были забыты. Мы ехали в больницу, чтобы навестить Зеда. Самого клевого парня в школе, своего героя. И мы прихватили с собой фрукты: виноград, бананы, апельсины. В приемном покое мы спросили, где Зед, и нянечка проводила нас по коридору. В коридоре было очень светло. Мне стало неуютно. Я уже бывал как–то раз в больнице — по поводу перелома руки. Было больно.

Перед зеленой дверью нас встретила мать Зеда. Она обрадовалась нам и улыбнулась. Завела нас в палату.

Когда мы вошли, отец Зеда, сидя возле кровати, пытался с ложечки кормить детским питанием человека, которого я не узнал; странного вида юноша с головой, будто бы слишком тяжелой для шеи, никак не мог схватить ложку ртом. Картофельное пюре, смешанное со слюной, текло по его подбородку.

Это был Зед. Волосы у него были короткие — его побрили для операции. На черепе виднелись дорожки стежков. Зед был растянут на кровати, на нем были синяя полосатая пижама и синий халат. А я–то ожидал увидеть его в бекеше. С его правой рукой было что–то не то. Он держал ее, скрючив впереди себя, и она тряслась, как будто он не мог с ней как следует совладать. Иногда она дергалась и била по ложке, отчего новые порции еды проливались на уже изгаженное одеяло.

Я не мог понять, почему голова у него все время дергается. И лицо было другое. Он исхудал, но дело не только в этом. У него болталась челюсть, словно он разучился ее держать как положено. Еще не дойдя до кровати, мы с Грегом на миг окоченели. Мы с ужасом взирали на душераздирающее зрелище — на Зеда, на любимого нашего Зеда, который безуспешно пытался дотянуться ртом до ложки картофельного пюре, а его губы извивались, рука дергалась и слюни текли по подбородку. Его отец что–то бормотал — наверное, подбадривал сына — и все пытался его накормить. Широко распахнутые глаза Зеда горели, рот складывался в идиотическую улыбку, а голова моталась из стороны в сторону, явно непроизвольно.

Никто не сказал нам, что у Зеда тяжелое повреждение мозга. Он не мог больше вернуться домой, во всяком случае — в узнаваемой для нас форме.

На кровати лежала заводная пластмассовая игрушка — из тех, что могут заинтересовать четырехлетнего. Зед потерял интерес к ложке и попытался скрюченной правой рукой толкнуть игрушку.

— Тебя пришли навестить твои друзья, — сказала его мать.

Она ободрительно поглядела на меня. Я попытался улыбнуться в ответ, но сумел вытужить лишь гримасу, которая застыла у меня на лице, как посмертная маска. Зед, самый клевый парень в школе превратился в спастика.

Мы с Грегом стоим на автобусной остановке на Окинэрн–стрит, ждем автобуса до Бишопбриггса, а автобус все не идет. Мы ждем и ждем. Холодный дождь превращается в снег с дождем, ветер задувает его под козырек остановки, а мы смотрим оттуда на серый мир в полном отчаянии и хотим только одного — чтобы поскорей пришел автобус и увез нас подальше от больницы. Мы ничего не говорим. С тех пор, как мы вышли из больницы, мы не перекинулись ни словом. Кажется, не изобретен еще язык, способный передать то, что нам хотелось бы высказать. Я еще не стал взрослым, поэтому плакать мне стыдно. Я изо всех сил стараюсь не проронить ни слезинки. Когда на лицо мне попадает снег с дождем, я немного теряю контроль над собой, и слезы смешиваются со слякотью Глазго. Кажется, автобус не придет никогда. Мне еще не приходилось так долго ждать. Проносятся машины, обдавая нас ледяной водой из дорожных луж. Моя шинель намокла, отяжелела и висит на плечах бесформенным мешком, вода просочилась до моей «лед–зеппелиновской» футболки. Я надел ее, чтобы порадовать Зеда. Я думал, ему захочется увидеть кумиров. Он не узнал картинку. Я не уверен, что он теперь умеет читать. Он, на самом деле, не узнал нас, хотя его мать и пыталась делать вид, что узнал. Она заставила нас пообещать, что мы скоро придем еще.