Мария Галина - Красные волки, красные гуси (сборник)

И он почувствовал это и на самом деле испугался.

– Ладно-ладно, – сказал он, – пошли. Только… не надо так горячиться, Алик!

Булыжник блестел, словно политый водой, черные тени лежали на нем, и наши торопливые шаги отдавались эхом в темных подворотнях.

Без десяти два мы стояли у двери библиотеки. На ней висел огромный амбарный замок, а еще она была опечатана – и со шнурка свисала бумажка с надписью:

«Объект находится под особым контролем Штаба Гражданской Обороны»

Он сказал:

– Вот и все. Это вы нарочно меня сюда вытащили?

И присел на ступеньку.

– Меня предупреждали. Чтобы я не поддавался на провокации.

– Предупреждали? – Я нависал над ним, пытаясь осмыслить услышанное, – значит, они вас тоже завербовали?

– Почему – тоже? – теперь удивился он. – И вообще, никто меня не вербовал. Я работаю на объекте, я же вам говорил.

– Это связано с книгами?

– Вовсе нет, – отмахнулся он.

Я подумал, в этой реальности он немножко другой, и его странное качество может исчезнуть так же внезапно, как появилось. Но попробовать стоило. Мне казалось, я уже слышу шаги патруля, настоящего военного патруля, а не тех опереточных дружинников, они грохотом отдавались в подворотнях, и я никак не мог сосредоточиться.

– Что вы читали в последнее время? Вспомните!

– Да ничего я не читал, – отмахнулся он.

– Ну, когда-то. Давно, в школе?

– «Дубровского», – неуверенно сказал он, – «Капитанскую дочку»…

Из-за крыш, шипя и разбрасывая искры, вырвалась сигнальная ракета, пронеслась вертикально вверх, оставляя светящийся след в черном воздухе, и погасла.

– Да я почти ничего не помню. – Он задумался. – Только про то, как француз медведю в ухо выстрелил, и еще про беличий тулупчик.

– Раньше вы были не таким! Раньше вы… Вас это интересовало. Вправду интересовало!

– Послушайте, Алик, – устало сказал он, – нас ведь сейчас заметет патруль. Они сейчас не церемонятся. Правда, может, мне из комендатуры удастся связаться с нашим замом по АХЧ, он наверняка сейчас не спит, все-таки у меня категория «Це». А у вас?

– Не знаю.

– Как можно не знать своей категории? Нет. – Он помотал головой. – Ничего не приходит… устал я очень, мы тут одну штуку до ума доводили, мне бы еще пару дней, ну, хотя бы сутки, а нас в Красноярск… Оборудование погрузили, расчеты опечатали.

– Последний раз. – Я всхлипывал, обернувшись лицом к морю. Его не было видно, но я все равно его чувствовал; бесполезное, бессмысленное сугубо внутреннее море, за которым лежит Турецкая Советская Социалистическая республика…

Шаги грохотали по брусчатке.

– И тогда вас никуда не переведут, и вы успеете закончить свою одну штуку. Вам же ничего не надо делать, просто вспомните, ну, пожалуйста, вспомните про, ну, я не знаю, Гринева там, или Швабрина…

Я точно помнил, что там был еще и Швабрин.

– Вы слишком верите книгам, – сказал он, – словно они могут спасти человечество. Уверяю вас, это не так. Книги – это слишком… эфемерно.

– Я вовсе не хочу спасать человечество. Оно либо спасется само по себе, либо не заслуживает спасения. Я хочу спасти себя.

– Никто не меняется, – сказал он устало, – и вы не изменитесь. Что бы ни произошло, вы не изменитесь.

– Нет! – У меня перед глазами все расплывалось от слез, и я совсем не видел его лица. – Я мог бы стать свободным! Мог бы изучать море! Увидеть другие страны! А это…

Тут я только ощутил, что в мире что-то изменилось.

Шаги больше не отдавались эхом по брусчатке. Фонарь в моих глазах расплывался колючим ореолом, а где-то за углом звенел на повороте трамвай.

– Не понимаю, чего вы от меня все время хотите, – сказал он сердито.

– Ничего, Борис Борисыч, – судорожно выдохнул я, – кажется, уже ничего.

Что он вспомнил? Что вместо беличьего тулупчика Пугачеву достался заячий? Или что-то совсем другое, такое незначительное, что никто, кроме литературоведов, обычно и не замечает?

На противоположной стороне улицы за стеклом булочной красовались плакаты «Хлеб – всему голова!» и «Планы Партии – Планы народа». Акация трясла сухими стручками, как дервиш – погремушкой. Луч прожектора береговой охраны щупал дальние тучи.

– Вытащили меня посреди ночи… – продолжал ворчать он.

– Уже все, – сказал я, – можно идти домой. Вам же вставать в пять утра.

– С чего это? – удивился он.

Ночь дышала сухим черным жаром, точно бочка со смолой. Цикады орали так, что у меня звенело в ушах. Одна сидела на нижней лестничной площадке – крохотное рогатое создание, – и судорожно трепетала крыльями.

– А знаете, – сказал он, это даже хорошо, что вы меня вытащили. Давно уже я не гулял ночью… когда-то, давным-давно…

– С девушкой?

– Да, с одной девушкой. Только это было не здесь, в Мурманске. Ночи там летом светлые. Облака над морем золотятся, чайки кричат. Красиво.

– А потом?

– Потом нас перевели. Сначала в Севастополь, потом сюда. У нас же закрытая контора. Так я и не…

– Закурить не найдется?

Они выросли из подворотни так внезапно, что я на миг подумал, это опять какой-то патруль, но это была просто какая-то пьяная компания. Они стояли, перекрыв дорогу и отбрасывая тени, такие длинные, что головы их плясали где-то у наших ног.

Я сказал:

– Извините, нет.

– Не сказал ей, что люблю ее, – закончил Покровский. – Не успел.

– Ты невежливо разговариваешь, – сказал парень.

Я опять сказал:

– Извините. Пропустите ребята, а?

– Плохо просишь. – Они сдвинулись, и тени их слились в одно трехголовое чудовище. – Гони бабки, малый.

– У меня… – Я начал рыться по карманам.

– Не унижайтесь, Алик, – сказал Покровский.

– И ты, четырехглазый.

В кино герой всегда бьет хулиганов. Внезапно оказывается, что он знает самбо или бокс и вообще мастер спорта, но это скрывает, но я только и умел, что плыть вперед, зарывшись в зеленые волны… пятьдесят метров… еще пятьдесят. Все, что я умел – это беречь дыхание.

Я нечаянно вывернул карман, он болтался пустым мешочком у бедра. Денег у меня было всего ничего; и им это не понравилось.

– Это не деньги, – сказал один строго – Ты издеваешься? Он над нами издевается, да? По-моему, ему надо извиниться. Извиняйся, паскуда.

– Извините.

– Не так. Ложись на землю.

– Алик, – сказал Покровский, – не делайте этого. Потом будете жалеть.

Я остался стоять.

– А ты заткнись, четырехглазый.

– Ах ты чмо лагерное, – сказал Покровский, – гнида!

Он коротко размахнулся и ударил среднего под дых – не так неумело, как могло бы показаться. Он дрался точными, отработанными движениями – вот он-то вполне мог сойти за того киногероя, только там, в фильмах, парень обычно идет с девушкой и лет ему под двадцать, потому что он ударник труда и мастер спорта. А Покровский был старше, намного старше.