Мария Галина - Красные волки, красные гуси (сборник)

Мама, напротив, настаивала на пекинесе, потому что «они такие лапушки». Зачем ей понадобилась эта живая диванная подушка, поначалу было непонятно, но потом она проговорилась, что у Мирки Гиммельфарб, оказывается, был такой пекинес, и она, то есть Мирка Гиммельфарб, ему завязывала бантики. И все ей, то есть Мирке Гиммельфарб, завидовали.

Я была согласна на любую тварь, покрытую шерстью, лишь бы она поменьше писалась в доме. Я-то прекрасно понимала, кому из нас придется подтирать лужи.

Сестра отиралась вокруг торговцев живым товаром, заглядывала в ящики, где копошились целые кучи щенков – я не преувеличиваю, – умилялась, сюсюкала и готова была, кажется, схватить в охапку и унести весь рынок. Особенно ее привлекали такие белые пушистые собачонки с челочками… мама говорила, что как раз эти сильно линяют. Папа здраво возражал, что пекинесы тоже линяют. Так, перегавкиваясь и оттаскивая сестру от ящиков со всякими мохнатыми ублюдками и от детских манежиков, в которых копошились бультерьеры, голые и розовые, точно целлулоидные куклы, мы дошли до конца аллеи, и тут папа сдался. Пал жертвой.

На коврике сидела роскошная немецкая овчарка, с меня ростом, честное слово, а грудь у нее была в медалях, как у олимпийского чемпиона по плаванью. У ног копошились щенки, которых эта тварь полностью игнорировала. Уверена, медалистку взяли напрокат, специально для демонстрации, а щенки не имели к ней никакого отношения, но разве папе объяснишь? Морды у щенков были тупенькие в прямом и переносном смыслах, а в глазах стояла молочная дымка. Щенки пищали на нестерпимо высоких нотах, и папа забеспокоился и потянулся на звук, как крыса за дудочкой. А еще говорят, взрослые не слышат всякого писка…

– Это – чемпион породы, – громким шепотом объявил папа маме.

Шепотом потому, что боялся – продавец начнет поднимать цену.

– Ну и что? – здраво возразила мама.

– Мы сможем сделать большие деньги!

– А то, – согласилась мама, – несколько раз мы их уже делали. С чем тебя и поздравляю.

– Нет, мы правда потом сможем торговать щенками, – не уступал папа. – Такими же! Щенками! Сколько этот стоит? – обратился он к продавцу.

Продавец назвал цену.

Папа на миг остолбенел, потом торжествующе сказал:

– Ну вот!

– У нас нет таких денег! – обрадовалась мама.

– Есть, – сказал папа все тем же громким шепотом. – Я взял.

– Что ты взял? – ледяным голосом спросила мама.

– Все, что было. На всякий случай.

Продавец оживился, схватил щенка и начал тыкать его папе в лицо. Обычно брезгливый папа даже не отодвинулся.

– Мальчика, – сладким голосом спросил продавец, – или девочку?

– Кобеля, – твердо сказал папа, – и покрупнее.

Из чего я опять-таки заключила, что мальчишкой его во дворе здорово били.

Мама уже открыла рот, чтобы объяснить папе, что значит крупный кобель в малогабаритной квартире, на случай, если папа сам этого не понимает, но тут я вижу, что к нам бежит, расталкивая народ, моя сестрица, и в руках у нее висит буквально нечто мохнатое, бурое, совершенно невообразимое. Да еще с голым, как это у них водится, розовым животом.

И когда она отвязалась от нас, ума не приложу. – Познакомьтесь, – говорит она, – это Тимочка.

– И тычет мне в морду эту живую половую щетку.

– Вроде ты должна была за ней присматривать, – говорит мама.

Понятное дело. Кто виноват? Я виновата!

– Но я хочу овчарку, – закапризничал папа. – Я уже договорился.

– Поздно, папа, – развязно говорит моя сестра, – мы уже взяли собаку.

– Бесплатно? – подозрительно спрашивает мама.

– Почти! – говорит сестра. – За рубль! Потому что даром отдавать собак нельзя. Та женщина так сказала. Она такая добрая!

Тимочка дернулся и пустил струю. Ботинки сестры стала заливать желтая лужа.

– Ой, – радостно говорит сестра. – Он уписался!

– Покажите мне эту добрую женщину, – нежным голосом говорит мама, – я хочу взглянуть ей в глаза. Рыбочка, не плачь, мы купим другую собачку, хорошую.

Рыбочка уже не просто плачет, а аж трясется, вцепившись в это бесформенное пугало. Пугало лижет ей нос.

Продавец овчарок сказал папе, что он о нем, о папе, думает. И вообще о роли мужчины в семье. Папа не остался в долгу.

Ладно. Идем назад, ищем эту тетку, что всучила нашей рыбочке щеночка.

Никакой тетки, понятное дело, близко нет. А если бы и была, сестра бы ее в упор не узнала.

Тимочка висит у нее в руках и поскуливает, тоже, знаете, практически на ультразвуке. Заслышав этот скулеж, вам автоматически хочется схватить его, вылизать ему шерсть, отрыгнуть полупереваренное мясо… знаете, как суки делают…

Мама снимает с себя куртку и начинает заворачивать туда эту тварь. На улице, между прочим, плюс пять.

Поймали машину.

В машине Тимочка опять уписался. Причем фундаментально – сиденье обмочил и коврик. Водитель потребовал компенсации. Я, опять же, больше чем уверена, что их тут целая банда так промышляет, у птичьего рынка. Потому что коврик был рваный. А запросил он как за новый.

Стали расплачиваться, выяснилось, что денег-то и нет. Никаких. Их у папы вырезали вместе с карманом.

Отдали в залог паспорт. Папин. Его карманники не взяли.

Пошли домой – сестра целует Тимочку, посрамленный папа виновато молчит, а мама чихает. К вечеру у нее поднимается температура. Тимочка спит у нее в ногах, и мама уверяет, что ей, маме, от этого гораздо легче. Хотя сначала она говорила, что собаке в постели места нет. Но пасаран, типа. Через две недели мама выздоравливает, а к Тимочке вызывают ветеринара делать прививки. Ветеринар говорит, что это вроде бы жесткошерстная такса, но как-то неуверенно. Но берет как за породистую – стандартная цена, говорит, зато прививки практически от всего. Обоссанный водитель приносит папин паспорт и просит примерно столько же.

Моя поездка в Питер накрывается медным тазом.

Папа с мамой очень кроток, но нужна же ему какая-то компенсация? Даже гиперкомпенсация! В общем, выясняется, что я в Питер не поехала не просто по его, папиной, клинической дури. А потому, что учебу запустила. В воспитательных, значит, целях… А у меня, извиняюсь, трудный возраст…

Опять я не о том.

Если коротко, ничего плохого о Тимочке я сказать не могу. Собака как собака. Ласковый. Даже я к нему как-то привязалась, хотя он и сгрыз мои парадные туфли. Вообще если он сделает какую-то гадость, то потом стесняется очень, морду отворачивает свою бородатую, снизу вверх смотрит, и стукнула бы, да рука не поднимается.

А уж мама в нем и вовсе души не чает, трет ему сырую морковку и капает туда витамин «А» и кальция глюконат толчет, потому что это полезно. Добровольно. Я что-то не помню, чтобы мне она сырую морковку терла. Или даже, страшно сказать, рыбочке… Мясо Тимочке она, между прочим, покупает на рынке. Тимочка ее любит, сил нет. Когда она с работы приходит, от радости даже лужу пускает.