Ирина Волчок - Журавль в небе

— Как это? — терялась Людмила Ивановна. — Как это отдыхать? Окна помыть — что ж мне, трудно, что ли?

— Но мне же плотют! — твердила Верка, расстроенная бестолковостью собеседницы.

— Брэк, — развела их Тамара с ходу. — Вера, вам все равно будут платить, кто бы ни мыл окна. И вообще, пусть Людмила Ивановна делает что хочет. Может, она так развлекается. Людмила Ивановна! Вы что, обожаете мыть окна? Нет, я не против, если это ваше хобби. А какое у вас хобби? Да что вы говорите! Да не может быть! А вы не согласились бы и мне что-нибудь связать? Да хоть вот такую маечку, и чтобы вот здесь ажур, а здесь пуговички… Черненькую. Или беленькую. Или бежевенькую, я согласна. За отпуск успеете? Боже мой, какое счастье! Ну, тогда уж две свяжите. Или три. Да плюньте вы на хозяйство, мне маечки в сто раз важнее.

Анна тихо улыбалась, поглядывая на мать, Наташка, высунувшись в окно, откровенно хихикала, Николай смотрел радостно и почему-то ожидающе, Оксанка вынырнула из зарослей у дома, поздоровалась и опять нырнула в те же заросли. Олег туманным взором смотрел на окна кабинета на втором этаже — наверное, уже мечтал врасти в компьютер. Людмила Ивановна, опасливо косясь на Верку, вполголоса спросила:

— Чайку свежего заварить? Или приготовить чего? Я быстро.

— Мне плотют! — угрожающе напомнила Верка и потопала к дому — чай заваривать, зарплату отрабатывать.

— А мне делать-то что? — растерянно спросила Людмила Ивановна, глядя ей вслед.

— А маечку вязать, — вкрадчиво подсказала Тамара.

— Да вязать — это не дело. А делать-то что?

Тамара захохотала. Не над Людмилой Ивановной, которая просто не понимала, как это — ничего не делать, а просто так, от радости, от праздничного состояния, которое не покидало ее. Все свои были на месте, всем было хорошо, и этой замученной жизнью Людмиле Ивановне будет хорошо, ничего, мы ее научим бездельничать, капризничать, придираться к домработнице и вообще… Нет, эта не научится. Ну и ладно, ну и не надо, уж отдохнуть как следует мы ее все равно заставим.

Два дня она пыталась заставить Людмилу Ивановну отдохнуть как следует, но у нее ничего не получалось до тех пор, пока она не догадалась пригрозить, что будет платить за любую работу. За мытье окон, глажку белья, чистку сковороды и заваривание чая. По прейскуранту. Торг тут неуместен. А Наташку надсмотрщиком-учетчиком, поскольку та все равно ни к какой созидательной работе не способна.

— За хорошие деньги я даже на такую тяжелую работу согласна, — заявила Наташка со вздохом и тут же наябедничала: — Ма, а тетя Люда все ковры щеткой вычистила. На коленочках ползала. И наверху тоже.

— Ого, — ужаснулась Тамара. — Ручная работа. Самые высокие расценки. Ты, Натка, записывай, записывай, выполняй свои служебные обязанности.

Наташка поклялась записывать все, даже если тетя Люда вздумает хоть крошки со стола стряхнуть, а Людмила Ивановна смутилась до слез и с испугу пообещала больше палец о палец не ударить. Тамара чувствовала себя полководцем, у которого все по стойке «смирно» и шагом марш. Нет, даже лучше: она чувствовала себя волшебницей, которая может подарить хрустальные башмачки. И даже еще лучше: она чувствовала себя собственницей большой семьи. Не хозяйкой, не главой семьи, а именно собственницей. Она понимала, что это в какой-то степени игра, она сама это выдумала… Но ведь если выдумала, значит, именно этого ей хочется? Да, именно этого ей всегда хотелось. Быть самым главным человеком для всех своих. И чтобы своих было много. И чтобы не по долгу службы они признавали ее главной, а потому, что она главная, — и все. Тогда она не чувствует одиночества.

Она вернулась домой и опять принялась с утра до вечера пропадать на работе — лето, что поделаешь, самая горячая пора: строительство, ремонты, наплыв иногородних заказчиков и покупателей… И опять вместо обеда бутерброд или, в лучшем случае, соседняя кафешка. Вот в этой кафешке она и наткнулась однажды на Евгения. А он-то почему во всяких забегаловках обедает?

— Привет, — осторожно поздоровался Евгений, подсаживаясь к ней за столик. — Ты что это домой обедать не идешь?

— Некогда, — неприветливо ответила она. У нее не было к нему той горячей ненависти, которая чуть не задушила ее у Анны в больнице, но и забыть она не забыла. Что ж поделаешь, незабывчивая она от рождения.

— Мои на даче, себе не готовлю, лень и некогда. Работы много, не успеваю.

— А я слышал, что успеваешь, — льстиво сказал Евгений. Никогда она от него такой интонации не слышала. — Говорят, ты так развернулась… Такие масштабы… И еще эта благотворительная акция! По телевизору показывали.

— Врут, — отрезала Тамара. — Какой из меня благотворитель? У меня один закон — чистоган.

Она не хотела, чтобы он о чем-нибудь ее просил.

Евгений молчал, внимательно смотрел, как она стремительно метет невыразительные столовские вареники, вдруг пробормотал завистливо:

— Ты всегда ела, как будто ничего вкуснее нет… А я вот в этих забегаловках не могу.

Тамара отодвинула пустые тарелки, уже поднимаясь, допила сок, взяла сумку:

— Мне пора, извини. — Не удержалась и добавила: — Обедай дома, раз здесь не можешь.

— Как же, дома пообедаешь! — Он тоже поднялся, пошел за ней. — Дождешься от моей обеда, как же… Она тарелку манной каши мне не сварит, не то, что обед. Совершенно чужой человек. Даже домой идти не хочется. По сути, нет у меня настоящего дома.

Тамара торопливо шагала на работу, поглядывала на часы, слушала вполуха и равнодушно думала: «Я же тебе сделала новую двухкомнатную квартиру улучшенной планировки, в престижном районе. Вот и создавал бы в ней свой настоящий дом». Но вслух ничего не сказала. Какое ей дело? Никакого. Чужой.

Они уже подошли к ее фирме, а Евгений все говорил что-то о своем одиночестве, о жене, которой на него плевать, и о том, что в старости он от нее тарелки манной каши не дождется. Эта манная каша ее доконала. Она остановилась у входа в «Твой дом», подняла голову и, глядя в его синие глаза, проникновенно сказала:

— Евгений Павлович, не тоскуй, мы тебе пропасть не дадим. В случае чего приходи к нам, мы тебе ведро манной каши наварим, ешь — не хочу!

Она ожидала, что он повернется и уйдет, но вдруг с изумлением увидела, как засияли его глаза, как под усами возникла широкая улыбка, растроганная и благодарная.

— Спасибо, малыш, — тихо сказал он чуть ли не со слезами. — Спасибо.

— Ладно, пока, — сказала она, торопливо отворачиваясь. Ей было безумно неловко. — Мне действительно очень некогда.

Эта неловкость до самого вечера не давала ей жить нормально, не давала сосредоточиться на работе или спокойно отдохнуть с закрытыми глазами пяток минут. Ей было страшно стыдно за свою выходку, но еще больше — за его реакцию. Что с ним случилось? Взрослый человек, ответственный работник, всю жизнь, казалось, был таким самостоятельным… А тут — нате вам: жена о нем не заботится, манной кашей не кормит. Вот интересно, а он о жене заботится? Ладно, пусть не о ней, пусть о самом себе. Что бы ему самому себе манной каши не сварить?