Глория Му - Вернуться по следам

Я связала кеды шнурками и зажала шнурки в зубах. Выпластавшись летучей мышью на стену, прикрыла окно снаружи и полезла вниз, цепляясь пальцами за держалки для водосточной трубы и выщербленные кирпичи. Не долезая где-то метров двух, сделала сильный рывок от стены, аккуратно приземлилась на пальцы всех четырех лап и сразу, с низкого старта, рванула в кусты – обуваться.

Нет, я не была ниндзя – просто мы жили всего-то на втором этаже, а я вот уже три года как занималась вольтижировкой и джигитовкой.

Я торопливо завязала шнурки и побежала сквозь туман – опаздывала уже.

У дерева меня дожидался Котя с кучкой мальчишек.

– Ты чего так долго? – недовольно сказал он. – Ждем тебя, ждем…

Я села на землю, чтобы отдышаться.

– Ты че, Котовский, сам сирота? Мать с отчимом на кухне засели, пришлось в окно вылазить, – объяснила я. – Так че там с замком?

Котя хмыкнул:

– Ща все будет…

Он возился недолго, но собака все равно нас учуяла и подняла шум.

– Готово, – наконец сказал Котя. – Давай, кнопка, дело за тобой…

Я почесала нос:

– Коть, а может, вы, это… на дерево залезете? Мало ли что…

Котя кивнул, мы пожали друг другу руки.

Я подождала, пока мальчишки заберутся повыше, открыла калитку и скользнула внутрь.

Пока мы там шуршали, пес порядком разозлился – лаял, рычал, рвал цепь.

Двор, по счастью, был большой, и мне хватало времени на подход. Я пошла плавно, зигзагом, ласково приговаривая, почти напевая:

– Тихо, тихо, собаконька моя, тихо, успокойся, мой красавец, все хорошо, ай мальчик, ай красавчик, риба моя золотая, балерина масковская, ну тише-тише-тише, а-ла-лала-ла, ай-ай-ай-ай-ай, ах-ах-ах…

Я шла очень медленно, очень. Не умолкая ни на минуту. Сумерки из синих стали черными, и собака была всего лишь чуть более густым комком тьмы. Комком тьмы, проблескивавшим зубами и гремевшим цепью.

Через сто миллионов лет я подошла к нему совсем близко, и пес так офигел от этого, что сел и заткнулся.

– Ай бравушки, мальчик, ай молодец, ай умница моя золотая, ай красавец…

Я осторожно опустилась на колени рядом со зверем, он позволил себя погладить, только чуть вздрагивал от прикосновений – отвык.

У меня пересохло горло, страшно хотелось пить, но замолчать было нельзя – глаз у пса был все еще нехороший, оловянный, тугой.

Я гладила его, расчесывала пальцами шерсть на спине и холке, тихо наговаривая всякую чушь. Попробовала расстегнуть ошейник, но застежка не поддалась с первого раза – как приросла.

Пес вдруг вздернул морду вверх и плаксиво пожаловался:

– А-га-га-га-га!

Стал прискуливать, перебирать передними лапами.

У меня зачесались глаза, захотелось обнять его, прижать к себе, успокоить.

Ага, тут бы мне и смерть. Я только чуть посильнее задергала ошейник и все-таки расстегнула и положила на землю, не звякнув цепью. Почесала псу шею и за ушами, положила руку ему на темя, и тут он наконец поплыл – лег, вздохнул, угнездил голову на лапах и уснул.

Я сидела рядом, тихо напевая все известные мне колыбельные, поглаживая его одной рукой, а другой выдирая ремень из штанов. Спина у меня взмокла, и теперь ее обжигало ветром, ноги затекли. Наконец я легонько потрепала пса по шее:

– Ну, вставай, мальчик, пора…

Он дал надеть на себя ременную петлю, и мы медленно, как пьяные, двинулись к выходу.

Я очень боялась, что мальчишки слезут с дерева, станут шуметь и тут-то пес опомнится и порвет нас всех.

Но, выйдя за калитку, я увидела, что парни так и висят тряпками на ветках. Я не могла еще особенно отвлекаться от собаки, а тем более орать, поэтому просто помахала им рукой, и мы пошли себе.

Неожиданно навалилась темень. «Неужели так поздно?» – вяло подумала я, но тут полил дождь. Сильные, холодные струи хлестали нас по загривкам, ветер толкал в спину. Я попыталась ускорить шаг, но пес плелся, низко опустив голову, и я пошла в его ритме.

Домой мы добрались мокрыми и холодными, как жабы. Я непослушными пальцами выковыряла ключи из кармана, открыла дверь, затащила пса в свою комнату. Он сразу лег. Я принесла каких-то тряпок из ванной, вытерла его насухо, подтащила прикроватный коврик поближе к батарее и уложила на него зверя. Это было глупо – конец сентября, еще не топили, но я всегда плохо соображаю от холода.

Переодевшись в сухое, я прокралась в кухню. Дед привез из деревни два больших куска говядины – я скрала один, порезала, бросила в миску, вбила два яйца. В другую миску налила воды и потащила все к себе.

Пес лежал на боку и даже головы не поднял, когда я вошла. Я поставила миски, бросилась к нему, приникла к боку. Сердце билось ровно. Он спал.

Стащив плед и подушку с диванчика, я устроилась у собаки под брюхом, намотав ремень на руку. В этом не было никакой романтики – по утрам меня обычно будила мама, и пес мог броситься на нее, искусать.

Прижавшись к теплому, влажному зверю, я все прислушивалась – «пламенный мотор» работал мерно, мощно.

«Львиное сердце, – засыпая, думала я, – львиное сердце… Ричард…»

Пробуждение мое было ужасным – грохот, визг, меня дернуло за руку и потащило, выворачивая плечевой сустав.

Я никак не могла вынырнуть из сна, мне снилось, что я падаю с лошади, запутавшись рукою в поводе. Похолодев от мысли «Губы порву… порву губы скотине», я стала судорожно высвобождать руку и проснулась.

Я сидела на полу посреди комнаты как русалочка – ноги плотно укутаны пледом; за дверью визжала мама, а под дверью рычал и скалился пес.

– Доброе утро, – поприветствовала я его и тихо рассмеялась.

– Гр-р-ра-акх-х, – ответил пес.

– Да не Гракх, а Ричард.

Взгляд у Ричарда был вполне осмысленным, не как вчера, а вполне нормальный такой собачий взгляд, просто испуганный и злобный.

– Это хорошо, – вслух сказала я. – А может, ты успокоишься, мальчик? Ну чего ты опять воюешь?

Ричард, рявкнув, подался ко мне, и стало ясно: нет, успокаиваться он не собирался.

А еще мама…

Я сказала громко, но очень спокойно:

– Мама, если ты не перестанешь, он меня сожрет.

Маму как выключили.

«А все-таки она у меня молодец», – подумала я.

Теперь собака.

Пес был напуган – мамиными воплями, незнакомой обстановкой. Припав к полу, он угрожающе рычал, как холодильник ЗИЛ. Он был готов напасть, но я вот не была готова к тому, чтобы мной позавтракали.

Геша говорил: «У тебя всегда есть тридцать секунд. Ну почти всегда».

Я опять затянула песню про «хорошего мальчика», а сама стала потихоньку оглядываться, и – ура! – вот она, принесенная вечером миска с мясом. Еда, правда, выглядела не очень – за ночь яйцо присохло мерзкой пленкой, но запах был вполне приемлемым.

Все так же щебеча с собакой, я стала потихоньку подползать к миске.