Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

Проводив гостей, Потаповы унесли лишнюю посуду, подсели к Дёмину, угощая его пирогом с чаем. Он вздыхал, кручинясь: «Исп-портил вам вечер…» – рассуждал об ушедших: «Н-ну с-согласитесь, д-далеки они от реальной жизни», – всматривался в лицо Потапова: «Да, п-похоже, вы все здесь какие-то п-парниковые». О лимонке, убранной обратно в карман: «Д-друзья п-подарили». На то, что с таким «подарком» может загреметь в милицию, оживлённо встряхнулся, прищурившись: «А я им живым не д-дамся!» После этих слов жена Потапова резко встала, не допив чай, и ушла на кухню тарелки мыть. Потапов же терпеливо продолжал вести отвлекающий разговор. Но ни семейная тема, ни его финансовые дела, которыми ведала, судя по всему, его супруга, Дёмина не увлекли. Отмахнулся: не это главное.

– У тебя д-диктофон близко? – спросил вдруг. – К-кассету дам п-прослушать, редкая запись.

Он тяжело поднялся, прошёл в прихожую, порылся в сумке, валявшейся под табуреткой. Возвращаясь, обрадовался, разглядев в углу гостиной, на тумбочке, музыкальный центр. Потапов почувствовал – в кассете таится какая-то часть его полубредового состояния, предлагал прослушать завтра, но Дёмин, бормоча странные слова: «Нет-нет, поплакать надо, чтобы очиститься!» – вложил кассету в приёмную щель музцентра. И – нажал «пуск». Послышались гитарные переборы, хриплый голос, отрывистые слова. Дёмин потянулся к бутыли с вином («Ещё одна ошибка, не убрал вовремя», – обречённо подумал Потапов, проследив, как льётся в фужеры тёмно-красное питьё).

– Д-давай п-помянем! – кивнул он в сторону музцентра. – Отличный п-парень! Сам – и слова, и музыку… Там, в Афгане, на д-другой день после этой записи его м-моджахеды з-зарезали.

Выпив, Дёмин уронил голову на руки, стал раскачиваться в такт, продолжая бормотать что-то малоразборчивое. Но отрывистые путаные слова всё-таки складывались в рассказ – зыбкий, как туманная мгла, катившаяся из ущелья навстречу бэтээрам, в которых они возвращались с задания.

– И ты там стрелял? – спросил Потапов.

– Н-нет, хотя автомат при мне был, – раскачиваясь, ответил Дёмин. – Я з-записывал в б-блокнот всё… Но не всё опубликовал…

– Почему?

– Не мог!.. Д-душа не велит!..

Он схватился за горло, всхлипнув, пытаясь остановить слёзы.

– З-заблудились тогда… В Иран з-заехали… Видим – к-какой-то дом… Один… Мы т-туда. В доме с-старик. С-сидит в углу, бьёт себя в грудь: «Иран, Иран!»

– И – что?

– М-международный инцидент, вот что… К-командир по рации в штаб – так, мол, и так, мы в Иране, а ему: с-свидетелей не оставлять!..

Дёмина колотила дрожь, он уже не стеснялся слёз.

– П-понимаешь? Не оставлять с-свидетеля!

– Старика?

– Да! Это война, п-понимаешь? А на войне – п-попутные жертвы…

– И вы убили старика?

Не ответил Дёмин. Лицо закрыто ладонями, плечи дёргаются, всхлипы сочатся сквозь пальцы. В дверях показалась жена Потапова – муж ей рукой махнул: сгинь! Ушла. А плечи Дёмина всё тряслись, он раскачивался в такт хриплым выкрикам и гитарным переборам, несущимся из музцентра.

…Спать его уложили на диване в гостиной. Он натянул одеяло на голову и затих.

Потапов помогал жене убирать посуду и, укладывая тарелки в шкаф, вспомнил: на втором, кажется, курсе они оба стали часто публиковаться в университетской газете, и там Дёмин ко Дню Победы напечатал документальный рассказец о послевоенной деревне. В ней среди безруких и безногих мужиков, вернувшихся с фронта, был только один «целый», да и тот – старик. И затеял он копать колодец. Пятилетний Дёмин, две зимы проживший в партизанском отряде, всякое уже повидавший, стоит и смотрит, как старик всё глубже закапывается в землю, как за холмиком выброшенной земли то появляется, то исчезает седой затылок. Вдруг он оттуда не выберется, думает Дёмин и бежит к дому, зовёт мать – спасать старика.

Как всё сошлось в этой странной реальности: взрослый Дёмин, по-детски впечатлительный и ранимый, в чужой земле оказался причастным к гибели другого старика. И теперь возит с собой эту кассету, терзает себя неумирающим чувством вины и – одновременно! – ностальгической тоской по той, не существующей уже, стране, в которой прожил большую часть своей жизни.

Нет, не уснул он. Окликнул Потапова, проходившего в спальню, снова забормотал неразборчивое. Присел Потапов на диван, включил настенный светильник и увидел недоумённо-детское выражение на его постаревшем лице. Слова его были путаные, и слёзы обиды опять закипали в глазах.

– Зачем всё это с нами было? – спрашивал он. – Знаешь?.. Нет?.. Вот и я не знаю…

Такого здесь ещё не было. Распахнув дверь в инспекцию по делам несовершеннолетних, массивный седой человек произнёс властным, хорошо поставленным голосом:

– Прошу отправить мою дочь в колонию!

Сотрудницы оторопели:

– Почему?

– Она меня избила… И к тому же вышла на панель…

Его дочери шестнадцать, ему – за семьдесят лет. Поздний ребенок от второго брака. Сам он в недавнем прошлом певец оперного театра. Высок. Седая грива до плеч. В глазах под нависшими бровями – лихорадочный блеск.

– Она жертва времени, – чеканил он. – Её спасет только жёсткий режим… Только колония… Ведь бить отца – святотатство!

…Он приходил в инспекцию ещё несколько раз, и меня с ним познакомили. Сидим, разговариваем.

– Журналистская братия, – отчитывал меня Константин Семёнович, – занимается провокациями. Развращает молодёжь. По ТВ показывают секс и насилие. И – драки в Госдуме. Нельзя это показывать!

– Нельзя показывать жизнь?

– Нельзя! Такая жизнь развращает!

– Но вырабатывать иммунитет ко всему плохому надо?

– Надо!

– Как?

– Дисциплиной! Жесточайшей дисциплиной!

А потом я увидел в инспекции его дочь Катю: вальяжная походка, чувственные губы, оценивающий взгляд опытной женщины. И – спокойная улыбка. Неужели ей всего шастнадцать? На неё уже к тому моменту накопилось досье: остановлена на выходе из магазина с краденым шампунем, задержана с «ночными бабочками» на Тверской.

– У меня таких шампуней дома – завались, – небрежно объясняет мне Катерина. – Просто забыла заплатить, когда выходила. А на Тверской подружку увидела, остановились, а тут милиция…

Об отце:

– Ну был конфликт. Вы его меньше слушайте. Он давно уже не артист.

– Но он же вам отец.

– Да какой он отец! Тюремный надзиратель.

По отцовскому плану ей надлежало проявить музыкальные способности в раннем детстве. Но ежедневные занятия отвратили ее от пианино. Тогда отец купил ей виолончель. Два раза в неделю Катя таскала в музшколу тяжёлый инструмент, ненавидя его. Как-то на углу, расстегнув футляр, саданула виолончелью о фонарный столб. Дома сказала: переходила улицу и чуть не попала под автомобиль, выронив инструмент.