Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

О чём он думал, что видел в те последние больничные часы и минуты, когда задыхался от кашля, проваливаясь в темь небытия? Ведь, как ни надеялся выкарабкаться из нечаянной своей простуды, не мог он не думать о неизбежном расставании с тем дорогим, что должен оставить здесь.

И, пытаясь представить его состояние, Виктор увидел мотающийся на ветру костерок под старыми осокорями, доставшими своими ветвями звёздное небо, а вокруг пляшущего огня – всю их мальчишечью «команду» с ним, учителем Бессоновым, услышал его глуховатый голос, читавший им однажды первую главу «Евгения Онегина». Нет уже тех мальчишек – они стали окончательно взрослыми, даже слегка постаревшими; нечаянно встретившись на улице, вряд ли узнают друг друга. Но ведь костерок тот жив в их памяти, в их душах, он не погас, он не может погаснуть, потому что согревающее пламя его не материального свойства и его прикосновение к человеку – это прикосновение вечности.

Да, конечно, думал Виктор, пламя этого костерка, мальчишечьи голоса, звон тополиной листвы на ветру, бессмертное мерцание звёзд провожали учителя Бессонова, когда он расставался со всем тем, что в его жизни случилось. Но, расставаясь, ведь знал же он, не мог не знать, что остаётся, навсегда остаётся в жизни бывших своих мальчишек, учившихся у него мужеству жить.

…Отложив фотоснимки, Виктор стал листать записную книжку с телефонами – решил позвонить в Таганрог. Ему надо было срочно, сейчас же услышать басистый голос бывшего Вовчика, теперь – Владимира Шевцова, чтобы сказать ему: письмо его дошло, мечта его – проехаться всей нашей «командой» на яхте по Азовскому морю – учителю понравилась. И может быть, одной из последних, мелькнувших в его угасающем сознании картин была эта – взрезающая волну яхта под напряжённо выпуклыми парусами.

Москва, январь 1990 г.

Из дневника Виктора Афанасьева:

Итак – свершилось!.. Третью волгоградскую статью под заголовком «Претендент» удалось опубликовать в самом популярном сейчас еженедельном журнале. В Волгограде её стали распространять в ксерокопиях, как листовку. Там, оказывается, сложилась мощная оппозиция первому секретарю Калашникову, и моё двухгодичное расследование было ей подспорьем. Обескураженный успехом моей третьей статьи Калашников решил продемонстрировать свою демократичность. Он распорядился перепечатать её в местной прессе со своим демагогическим ответом, подготовленным его помощниками.

Эта демагогия, осточертевшая за все годы советской власти, и подожгла фитиль. За двое суток в Волгограде прошло два митинга подряд! Тысячи людей с плакатами были на центральной площади! На плакатах – цитаты из моей статьи. По первому каналу ТВ эти митинги увидела вся страна. Оскандалившийся обком партии (видимо, по подсказке из Москвы) спешно собрал внеочередной пленум, и Калашникова отправили в отставку. Навсегда!

Мне звонят, поздравляют с прецедентом: впервые за годы советской власти критическая статья стала поводом к снятию крупного партийного начальника со своего поста. Был звонок из радиостанции «Свобода». Выпытывали подробности.

А у нас в редакции – брожение. Всех пишущих уязвляет вопрос: почему эта статья не прошла в нашей газете и Афанасьев отдал её в журнал? На редакционной летучке спросили об этом первого зама. Он, путаясь, долго объяснял, будто редколлегия передумала публиковать третью (за два года) статью одного и того же автора по одной и той же области, разрешив мне отдать её в журнал, близкий нам по позиции. Ну не мог же он, бывший партийный аппаратчик, сказать правду о том, что струсил, побоялся ослушаться команды из агитпропа ЦК. Но искушённые мои коллеги, разумеется, поняли, в чём дело. Тогда, чтобы погасить нараставший шум, вспотевший от волнения зам заявил: «А сейчас руководство приняло решение – отправить Афанасьева в Волгоград, чтобы подробнее рассказать, что там произошло». Ну спасибо!

Съездил. Мне дали целую полосу. Озаглавил её – «После отставки».

Казалось, эти три августовских дня 1991 года приснились Афанасьеву. И – не ему одному. Вдруг было объявлено: первое лицо государства Михаил Горбачёв в Крыму, в Форосе – под домашним арестом. А на улицах Москвы танки. А по ТВ странная пресс-конференция людей (их называют путчистами), претендующих на управление страной. В их лицах и голосах – ни решимости, ни даже намёка на единую, сплачивающую всех волю, одна лишь плохо скрытая растерянность. И ещё крупным планом – дрожащие руки.

Виктор смотрел на их лица и гадал: неужели вот эти ни на что не годные аппаратчики хотят остановить перемены и вернуть к власти калашниковых? Да не инсценировка ли это? Но выпуск его газеты (как и других московских) был приостановлен всерьёз – у издательского корпуса все три дня дежурил бронетранспортёр.

Правительственный Белый дом на Пресне (там Ельцин со своими сторонниками) все трое суток был окружён живым кольцом людей, решивших положить жизнь ради демократии. А чуть в стороне дежурили неподвижные, ждущие команды (так её и не дождавшиеся) танки. В конце концов к одному из них подошёл Ельцин с толпой сторонников, взгромоздился на броню и прочитал воззвание к народу. Оно разошлось по Москве в листовках, и к концу третьего дня противостояние закончилось капитуляцией путчистов.

Горбачёва на самолёте доставили в Москву, но когда он спускался по трапу, помятый, с застывшей полуулыбкой, было понятно: это финал его президентской карьеры.

То, что происходило потом, было похоже на разноцветный калейдоскоп. ЦК КПСС аннигилировался в пространстве. Следом исчез с карты мира СССР. Вместо него возникла Россия, потерявшая большинство из своих окраин, зато вернувшая себе царский герб – двуглавого орла. Но не это больше всего потрясло Афанасьева и даже не авторитарный и косноязычный партаппаратчик Ельцин, ставший президентом, а выборы главного редактора в его газете. Оказывается, главного редактора можно было выбрать! Им стал никогда не унывавший улыбчивый зам, единственный, кто сказал Афанасьеву правду о том, как выбросили из номера его статью.

Следующим его потрясением был визит на Лубянку. Впервые в жизни. И – без повестки.

…Сухая листва под ногами. У метро «Сокольники» от коммерческих киосков тянет шашлычным дымом. Там роится народ, глазеет: бутылка виски – 340 рэ, джинсы – 800, ботинки – тысяча. Обалдеть! Фонарный столб шевелится на ветру обрывками объявлений. Задержался Виктор, стал читать. Среди прочих – вдруг: «Приглашаю интеллигентную девушку для интимного досуга». Ахнул: «Ну и дела! Такой свободы мы ещё не знали!»

И вот он на Лубянке. Там сейчас, в центре площади, торчит одинокий постамент – без выразительной фигуры Дзержинского. Её сняли в день капитуляции путчистов, точнее – уже в ночь, после многочасового митинга, с помощью пригнанного откуда-то подъёмного крана. Виктор отследил весь процесс демонтажа, показанный по ТВ.