Тамара Кандала - Эта сладкая голая сволочь

– Тебе всегда хотелось сделать что-то героическое и при этом не пострадать. Вечная мечта труса.

Она отлепилась от стены, к которой прислонялась, чтобы удержать равновесие, и на ощупь двинулась к двери.

– Куда ты? Ночь на улице... – попытался задержать ее Миша.

Но она молча стряхнула с себя его руки и вышла вон.

Во французской кухне есть такое блюдо – l’ortolan, слывущее верхом гурманства. От начала до конца (от выбора продукта, его приготовления и до способа поедания) это действо, это извращенное пиршество желудка представляет собой нечто варварски-порочное. Что, видимо, и придает блюду особую прелесть в глазах поедающего.

Как-то я напал на передачу, посвященную нюансам этого обряда.

Веселого птаху-самца (l’ortolan переводится с французского как «садовая овсянка») с изумительным окрасом и заливистым голосом показали на природе, беспечно поющим и целующимся с партнершей в садовых зарослях. Потом – в клетке, светлой и просторной, где он продолжал петь на радость поймавшим его будущим пожирателям. Затем клетку поменяли на маленькую и темную. И принялись откармливать невинную птичку, как уток и гусей для приготовления фуа-гра. То есть запихивать еду в клюв, пока садовая овсянка не заплывет жиром и не начнет умирать от разбухания печени, которая станет непомерно большой. Важно подстеречь момент и не дать бедной птичке умереть от обжорства, умереть жертва должна от удушья, вызванного сжатием нежной шейки двумя пальцами руки. Желательно во время пения, чтобы она пребывала в хорошем настроении? – это улучшает вкус плоти. Из тех же соображений душить хорошо бы не до конца, а только до потери сознания. Потом птицу ощипывают пинцетом, целиком, не оторвав голову, укладывают в форму, и, посыпав специями и солью, ставят в горячую духовку. Время готовки – минут двадцать.

Самое интересное – поедание. Для этого выдается огромная белая салфетка. Но не для того, чтобы вытирать ею руки или положить ее на колени. Салфеткой следует накрыть голову, чтобы пожирать птичку в интимной обстановке, сохранив максимум аромата и никого не смущая неэстетичным зрелищем.

В кулинарной передаче хозяйка заведения согласилась не прятаться, а показать всем, КАК едят птичку.

Ее положено взять руками, повернуть гузкой ко рту, поместить туда откормленную попку и, помогая языком, начать высасывать сок, перемешанный с растаявшим мясом и жиром.

Тетка с черными сальными волосами держала птичку пальцами-сосисками и пришлепывала верхней губой с усиками. Она сосала птичкину жопку с энтузиазмом, причмокивая и постанывая от удовольствия, прикрывая в экстазе блестящие глазки. Следить за этим непотребным спектаклем – все равно, что подглядывать за извращенцем, занимающимся скотоложеством. Но и оторваться невозможно.

Высосав все, тетка приступила к пожиранию более плотной субстанции, а именно нежных косточек. Для этого она взяла птичку за голову и заглотила обжаренный каркасик. В руках оставался крошечный птичий череп с полуоткрытыми запечеными глазками. Содержимое полагалось жевать тщательно, запивая красным вином.

Пришла очередь головы. Как из попки, из головы через дырочку тетка высосала сперва жидкие и полужидкие составляющие, а потом с хрустом разгрызла черепушку. И это было самым-пресамым гурманским заключительным аккордом.

Как по мне – слишком сильное впечатление. Образ пожираемой птички отпечатался в моем мозгу как клеймо. Я дня три не мог есть, только пил, причем воду. Почти на год стал вегетарианцем. Пока натура не взяла свое.

Как говорили в дни моей молодости: «Шли годы, смеркалось». Да чего уж там, смерклось.

Клеймо горело огнем.

Я с необычайной ясностью понял, что эта птичка – я сам.

Это меня жрали, это моя задница и голова хрустели на зубах мерзкой пожирательницы птиц.

Даже засомневался, видел ту передачу кто-нибудь еще? Или это был сигнал мне, персонально? Демонстрация моего ничтожества.

Мне показали, как можно меня поиметь.

Я не в силах был определить, символом чего была жуткая усатая тетка – бывшей родины? Просто жизни? Чувства, от которого я бежал все эти годы и которое застало меня врасплох.

Чувство называлось «любовь». Мне и мысленно трудно было произнести это слово.

Но сейчас необходимо разобраться, что же произошло. Для этого надо все и всех назвать своими именами. В том числе Нину. Нюшу. Так звал ее Дмитрий.

Здесь начиналась чертовня. Нюша погибла со всей своей семьей. По крайней мере, мне сообщили, что погибла вся семья из четырех человек – двое взрослых и двое детей. Что это было? Дезинформация? Вложенная в человека, который донес эти сведения до меня. Его дезинформировали сознательно? Невозможно – ему о случившемся рассказала моя мать. Дезинформировали ее? Просто ошибка?

Как бы там ни было, неточную информацию внедрили в меня как данность. И она размыла границы моей осторожности. Для меня из семьи Крымовых не осталось никого.

Опять вспомнил первую, на подсознательном уровне, реакцию на Нину – влажные ладони, ватные ноги, зыбкий след-хвост воспоминания, потухшего вместе с сигаретой прохожего. Но сознание промолчало. Место, где должна была содержаться нужная информация, оказалось пустым.

«Ветер в головах тираннозавров облегчал им движение, – всплыло в голове начало какой-то дурацкой статьи в Интернете. – В головах тираннозавров были воздушные полости, которые значительно превышали по объему мозг этих рептилий и помогали им общаться, избавляться от избыточного тепла и облегчали движения...» – ну точно про меня.

И я расслабился.

А расслабляться нам, даже бывшим, не полагается. Можно нарваться. Что и произошло.

В голове кружилась адская карусель, и я метался из угла в угол своих поврежденных таким поворотом дела мозгов, пытаясь прорваться через мутную заводь оборонно-параноидального воображения.

Удавалось не очень.

А по квартире бродила тень Нины и пыталась что-то объяснить. Или не объяснить, а обвинить.

Немедленно уехать. Слишком много горячих воспоминаний. Первая заповедь, которую полагается соблюдать в экстремальной ситуации, – максимальная удаленность от событий, в том числе и территориальная. К тому же горячка мыслей лечится только активным действием.

Немедленно уехать из Парижа. Туда, куда не ступала Нинина нога и где воспоминания о ней не будут жечь.

Бежать.

Забиться в нору и переждать.

Подобное приходилось делать неоднократно. В последний раз я поклялся, что он будет действительно последним. Правда, теперешняя ситуация качественно отличалась от предыдущей. Бежал я не от врагов. Кому я нужен? Престарелый Джеймс Бонд, находящийся вне обоймы столько лет, что на карте страны, откуда я родом, успели произойти геополитические изменения. Кому я способен угрожать? Меня же, по официальным данным, давно нет на свете. Врагам не до меня. Бегу я от самого себя.